"Стефан Цвейг. Мендель-букинист" - читать интересную книгу автора

ожидал. Мое изумление, видимо, обрадовало его, ибо он
продолжал разыгрывать на клавиатуре своей памяти самые
удивительные библиографические вариации на ту же тему. Не
угодно ли мне кое-что узнать и о сомнамбулистах и первых
опытах гипноза, о Гаснере, о заклинании беса, о Христианской
науке и о Блаватской? Снова посыпались имена, названия,
сведения; теперь только я понял, на какое небывалое чудо
памяти я наткнулся в лице Якоба Менделя; это был подлинный
ходячий универсальный каталог. Потрясенный, смотрел я на этот
библиографический феномен, втиснутый в невзрачную, даже
неопрятную оболочку галицийского букиниста. С легкостью
выпалив около восьмидесяти названий, он с наигранным
равнодушием, но явно довольный тем, что так хорошо удалось
козырнуть, стал протирать очки носовым платком, некогда,
вероятно, белым. Чтобы хоть немного оправиться от изумления, я
робко спросил, какие из этих книг он берется мне достать. -
Посмотрим, посмотрим, - пробормотал он. - Приходите завтра,
Мендель к тому времени уже кое-что достанет вам; чего нет в
одном месте, найдется в другом; у кого голова на плечах, тому
и счастье.-
Я вежливо поблагодарил и от избытка вежливости совершил
грубейшую ошибку, предложив записать названия нужных мне книг
на клочке бумаги. В ту же минуту мой приятель предостерегающе
толкнул меня локтем. Но, увы, слишком поздно! Мендель окинул
меня взглядом - и каким взглядом! То был взгляд одновременно
торжествующий и оскорбленный, насмешливый и высокомерный,
по-шекспировски царственный, взгляд, которым Макбет окинул
Макдуфа, когда тот предложил непобедимому герою сдаться без
боя. Он снова отрывисто рассмеялся, и большой торчащий кадык
задвигался - очевидно, он с трудом проглотил крепкое словцо.
Да я и заслужил любую, самую грубую брань из уст доброго,
честного Менделя-букиниста; ведь только чужой человек, невежда
("амхорец", как он выражался) мог сделать оскорбительное
предложение - записать названия книг, и кому? Якобу Менделю!
Словно он мальчик из книжного магазина или служитель в
букинистической библиотеке; как будто этот несравненный ум ко-
гда-либо нуждался в столь грубых подпорках. Лишь много позже я
понял, как сильно должна была моя предупредительность уязвить
его; ибо этот маленький, невзрачный, утонувший в своей бороде
и вдобавок горбатый галицийский еврей Якоб Мендель был титаном
памяти. За этим грязновато-бледным лбом, обросшим серым мохом,
запечатлены были незримыми письменами, словно отлитые из
металла, титульные листы всех когда-либо вышедших книг. Он
мгновенно, не колеблясь, называл место выхода любого
сочинения, появилось ли оно вчера или двести лет тому назад,
его автора, первоначальную цену и букинистическую; помнил
отчетливо и ясно и переплет, и иллюстрации, и факсимиле;
каждую книгу, побывавшую у него в руках или только
высмотренную в витрине или в библиотеке, он мысленно видел с
той же фотографической точностью, с какой художник внутренним