"Стефан Цвейг. Мендель-букинист" - читать интересную книгу автора

даже подумываю, не надо ли отслужить панихиду по нему; ведь
такой был хороший человек, и знала я его больше двадцати пяти
лет.
Но вот как-то в феврале, в половине восьмого утра, я
только взялась чистить медные затворы на окнах - вдруг (я
думала, меня хватит удар) открывается дверь и входит Мендель.
Вы ведь знаете, он всегда боком протискивался в дверь, робко
этак, но уж тут - и не поймешь как. Я замечаю, что-то с ним
неладно, глаза у него горят, а сам-то, господи боже мой, -
одни кости да борода! Гляжу я на него, вижу, он вроде не в
себе, и вдруг поняла: да он ничего не чует, бродит среди бела
дня как во сне, он все забыл - и про булки, и про господина
Гуртнера, и как выгоняли, - он себя не помнит. Господина
Гуртнера, слава богу, еще не было, а обер-кельнер пил кофе. Я
подбежала к Менделю, хочу ему сказать, чтобы он не оставался
здесь, не то этот грубиян опять выгонит его (тут она, опасливо
оглянувшись, поправилась), я хотела сказать - господин
Гуртнер. "Господин Мендель!" - окликнула я его. Он взглянул на
меня и тут, - боже мой, если б вы видели, - тут он, должно
быть, сразу все припомнил; он вздрогнул и затрясся; не только
руки дрожали, он трясся весь, всем телом; повернулся и пошел
прочь, а у дверей и свалился. Мы вызвали по телефону "Скорую
помощь", и его увезли. Он был в лихорадке, а вечером кончился:
доктор сказал, от воспаления легких, и еще он сказал, что,
может, он уже был в беспамятстве, когда приходил к нам. Он
пришел и сам не зная как, словно во сне. Не шутка тридцать
шесть лет изо дня в день сидеть за одним и тем же столом: этот
стол и был ему домом.
Мы долго еще говорили о нем, мы, последние из знавших
этого странного человека; несмотря на свое микроскопически
мелкое существование, он дал мне, неопытному юнцу, первое
понятие о жизни, всецело замкнувшейся в духе, а для нее,
бедной, задавленной тяжелым трудом уборщицы, не прочитавшей на
своем веку ни одной книги, он был только товарищем по
несчастью, таким же, как она, бедняком, которому она двадцать
пять лет чистила пальто и пришивала пуговицы. И все же мы
отлично понимали друг друга здесь, за его старым покинутым
столом, сообща вызывая в нашей памяти его облик; ибо
воспоминания всегда объединяют, и вдвойне - воспоминания,
проникнутые любовью. Но вдруг старушка спохватилась:
- Господи, что же это я! Книга-то, что он тогда оставил
на столе, ведь она и сейчас у меня. Я же не знала, куда ему
отнести ее. А после, как за ней никто не приходил, я и
подумала: оставлю я ее себе на память. Дурного в этом нет,
правда? - Она торопливо вышла и принесла мне книгу. Я с трудом
подавил улыбку; как охотно вечно игривая, нередко насмешливая
судьба не без злости примешивает к жизненным драмам комический
элемент. То был второй том "Bibliotheca Germanorum erotica et
curiosa" ["Библиотека немецкой эротической и занимательной
литературы" (лат.).] Гайна, хорошо известный каждому