"Стефан Цвейг. Мендель-букинист" - читать интересную книгу автора

пребывавшего в хорошем настроении; он удивился знакомству
столь знатных людей с этим маленьким полуслепым, грязным
евреем, который, с тех пор как лишился очков (у него не было
денег на покупку новых), словно крот, молча сидел в своем
углу. Тот, у кого такие связи, вероятно, не совсем
обыкновенный человек! Полковник разрешил Менделю ответить на
письма и обратиться к своим покровителям за помощью. Они не
замедлили оказать ее. С обычной для коллекционеров горячей
солидарностью их превосходительства и декан использовали свои
связи и совместной порукой добились того, что Мендель-букинист
в 1917 году, после двухлетнего с лишним заключения, вернулся в
Вену, правда, под условием ежедневной явки в полицию. Но все
же он был на свободе, в своей прежней тесной, ветхой мансарде,
мог любоваться выставленными в витринах книгами и, главное,
мог вернуться в кафе Глюк.
О возвращении Менделя из преисподней в кафе фрау Споршиль
рассказала мне по собственным воспоминаниям.
- В один прекрасный день - Иисус Мария, я глазам своим не
поверила - отворяется дверь, только на щелочку - лишь бы
просунуться, он ведь всегда так делал, - и входит наш бедный
господин Мендель. На нем была солдатская шинель, вся в
заплатах, а на голове и не поймешь что, может, когда-то это
была шляпа, да валялась на помойке. Без воротничка, сам точно
мертвец, лицо серое, весь седой и такой худющий - глядеть
жалко.
Но он входит, будто ничего не случилось, ни о чем не
спрашивает, ничего не говорит, идет прямо к столу, снимает
пальто, но уж не так легко и проворно, как раньше, а трудно
этак дышит. И ни одной книги он не принес с собой, как бывало
прежде, а просто садится и сидит, ни слова не говоря, только
смотрит перед собой совсем пустыми, потухшими глазами. Уж
потом, когда мы ему принесли целый ворох бумаг, пришедших для
него из Германии, он стал опять читать. Но он был уже не тот,
не прежний.
Нет, он был не прежний, не был тем Miraculum mundi [Чудо
света (лат.)], волшебным всесветным механизмом, регистрирующим
книги: все видевшие его в то время с грустью это подтвердили.
Казалось, что-то навеки изменилось в его обычно тихом, словно
дремлющем взоре, устремленном в книгу; что-то было разрушено:
видимо, страшная кровавая комета в своем бешеном беге не
пощадила и скромного мирного светила его книжной вселенной.
Глаза, десятки лет взиравшие на нежные, безмолвные, похожие на
лапки насекомых печатные буквы, увидели, должно быть, много
ужасного в обнесенном колючей проволокой человеческом загоне,
ибо веки тяжело нависли над ними; некогда насмешливые, а
теперь тусклые, воспаленные, они прятались за плохо связанными
тонким шпагатом очками. И что хуже всего: в совершенном здании
его памяти рухнул, очевидно, один из контрфорсов, и все
строение пошатнулось; ибо наш мозг, этот созданный из
нежнейшего вещества механизм, этот тончайший точный прибор