"Анастасия Цветаева. Сказ о звонаре московском" - читать интересную книгу автора

Серые, темные, под тяжелыми веками глаза Нэй смотрят на гостя с улыбкой
ласкающего внимания. От сильной близорукости она еле различает лицо гостя,
но явно ощущает присутствие необычного.
Большеглазый - глаза, как у матери, серые - четырехлетний мальчик
тоже не сводит с гостя взгляд.
А Котик уже бродит по комнате - знакомится с новым местом. Остановился
у рояля, поднял крышку. Сейчас начнет играть? Но он настойчиво ударял и
ударял одну и ту же клавишу.
В комнату вошла пожилая худенькая женщина, жена художника Альтмана.
Нота все длилась нетерпеливо. Нашел изъян? Что-то странное. Я подошла. Он
держал палец на "ля".
- Почему же она нне слышит? Я же ззову ее, - недоуменно спросил
Котик, - она же - "ля", чистая центральная нота! Поняв, я уже объясняла
вошедшей:
- Фаина Юрьевна, ваша тональность - "ля"! И Константин
Константинович...
- Я сыграю гармонизацию Ми-Бемоль, - перебил Котик. Медленно,
упоенно, как-то все снизу вверх идут звуки. Коленопреклоненно - перед
недосягаемой высотой Ми-Бемоль? И все многотембровое флейтное существо
рояля, все скрипичное, все вокальное и органное его звучание сплетается в
новую оркестровку, вызывая колокольные голоса. Они мечутся в пределах
рояльных, рождая небывалое в слухе.
Я смотрела на друзей моих: мать моей подруги, дочь ее Нэй, на их
пожилую гостью - Фаину Юрьевну, "ля", - на лицах всех их, столь разных,
было одно выражение: поглощенность нежданным, неповторимым! Мы
присутствовали при необычайном.
Это было не подражание на рояле колоколам, как это встречается у
некоторых музыкантов, - а совсем другое: с помощью презираемых звонарем
белых и черных клавиш, служащих одному диезу, одному бемолю, - он нашел
способ (не мог не найти, тосковавший по звучанию колокольному с утра до
ночи) создать колокольность в клавишах!
То был вечер колокольного рояля!
Что-то вроде полузабытого сна. Сумрачные переходы, высота недомашняя,
свет и тени, и гулкость органная. Мы поднимались по лестницам консерватории
в рабочую комнату Котикиного Источника. Я пишу это слово с большой буквы не
от себя, а невольно передавая выражение его в устах сына - уважение,
заглавность. Котик не рассказывал мне об отце, но позднее я узнала, что он
нежно любил отца с тех лет, когда тот еще не был назван Источником, а был
просто папа; с дней, когда жива была мать, когда он сам был кудряв и
младенчествен, а отец молод и весел... Вот этими вещами, невещественными,
Прошлым, в вечность ушедшей матерью, незримым еще Будущим, как в новогодних
зеркалах, отраженных друг в друге, веяло на темных лестницах консерватории,
которыми мы шли. Слышалось все это, как стихший звон арфы, как неслышный
звук Вешняковского колокола, и вещественна была тут эта невещественность
семейной трагедии... Как в старых домах, пахло в тот вечер в пути нашем, и
шли мы будто не Москвой - Петербургом гоголевских времен.
И вот, наконец, комната. Я не помню там мебели, хоть она, конечно,
была. Явственней запечатлелись двери и потолок, и окна в неведомость. Был
час вечерний, час отсутствии, где-то проводимого отдыха, а может, чьих-то
концертов...