"Анастасия Цветаева. Сказ о звонаре московском" - читать интересную книгу автора

двор.
Но мы не уходили: он же еще и еще, может быть, зазвонит, когда положено
по церковной службе! Всенощная кончается не раньше восьми. Но - замерзли.
Надо войти в церковь. А он? Он не греется? Нет, наверное, греется, есть
такие церковные комнатки, и старушки там, черные и уютные. Может быть,
чайком напоят звонаря?..
Я была дома, когда несколько дней спустя ко мне пришел Котик. Он
казался оживленнее и веселей обычного, улыбался, потирая руки, и было
немного лукавства в его празднично настроенном существе.
- Он мне ззадал, эттот самый Глиэр, - пп-писать, ннаписать ему -
десять эттих муззыкальных пьес! Детских. Элегия, скерцо, вальс, еще
какпкие-то пьески, котторых я не писал очень давно! Зачем ему это
понпнадобилось, он один ззнает! Ннну, я уже написал ему - три таких...
пьески. Сегодня я напишу ноктюрн...
Он смеялся. Лицо его, пылающее темнотой и яркостью глаз, было весело.
Он уже усаживался на тахту, раскрывал скромную, чуть ли не школьную папку.
Заражаясь весельем его, я участвовала, входила в его дела, точно и не было у
меня за душой других...
- Отлично! Скоро Андрюша придет, будем ужинать! Я пойду в кухню
готовить, а вы - вам, может быть, свет переставить?
Но он уже не слышал меня, раскрыв листы нотной бумаги.
С чувством, что чудно жить на свете, я перешагнула порог. А за порогом
- соседи, шум (как морской, только игрушечного моря) - примусы, грохот
воды из крана, телефонные звонки, стук входной двери, разговоры, голоса. И
уж закипает чайник, и подпрыгивает на сковородке яичница с румяными
гренками, разогрета чечевичная каша. И я вхожу празднично и победно,
кухареньем победив повседневную усталость, из общественной кухни к себе, в
мой мир.
Там, на тахте, сидит Котик, но озабоченное веселье, в котором он меня
провожал, изменясь, перешло во чтопто другое, но тоже победное.
- Как! Уже кончили? Написали ноктюрн?
Он смеется! Он смеется так, как смеются в детстве - всепоглощенно! без
берегов! Но, видя недоуменье во мне - так же явно, как в руке моей - кашу,
- он из глубин смеха апеллирует к слову:
- А ззачем я ддолжен писать емму эттот ноктюрн? - произносит он
непередаваемым тоном (в нем свобода, за которую бьются века и нации!), -
ессли ему эттот ноктюрн нужен (пауза, за которой - сады своеволья), -
ппусть он его пишет сам!..
Как в оркестре ведущий удар, разбежавшись и множась, рассыпается,
наконец, искрами в широкой звуковой дали, так его отказ подчиниться Глиэру,
руша задуманные тем построения его композиторского будущего, станет вдали,
увы, безвестностью Котика. Но ни он, ни я в этот вечер не поняли этого.
Озорство его фразы, ее нежданность, меня восхитив, развеселили нас обоих
безмерно.
Мы веселились, мы торжествовали, мы праздновали освобождение, победу
над угнетением! К нашей трапезе подоспевший Андрюша нес яичницу, резал хлеб.
Он поднимал заздравный стакан с чаем:
- За - как это? Ноктюрн? Который напишет Глиэр!..
И только Омар Хайям, глядя на нас, разразился бы печалью стиха о
превратности сего мира... Вечера этого!