"Анастасия Цветаева. Сказ о звонаре московском" - читать интересную книгу автора

открытых. Их взгляд был приветлив, в нем светилось удивление и ожидание.
Никогда не спорил, не отказывался, не ленился. К окружающим был
доброжелателен, в обхождении - мягок. Усваивал легко, память была очень
хорошая. Произношение французское отлично ладилось, что она объясняла его
музыкальным даром. И на уроках арифметики примеры на вычисление шли легко,
быстро. Во время решения задач он как-то особенно задумывался; но его
реакция на ее "наводящие" вопросы дала ей понять, что он в эти минуты
переносится "в иные сферы", как она выразилась, и она поняла, что решение
задач было какпто особенно связано для него с решением его рояльных
композиций. Она видела его в перерывах играющим на флакончиках, о которых
сказала мне Тамара: играл он, извлекая из них гармонические сочетания,
иногда гаммы, иногда - мелодии, оглядывался вопросительно на свою
учительницу, желая, видимо, знать, нравится ли ей то, что он создает. Во
время прогулок Котик был подвижный, оживленный. Висевшая на стене в классной
географическая карта очень интересовала его. Он страстно любил в ней
разбираться.
В моих руках - страничка нотного альбома Котика Сараджева в возрасте
десяти лет; "В полях" (по-французски) - "Посвящено моей дорогой и доброй Т.
Д. Виноградовой". (Печать на ее рассказе о нем!) Доказательство его
привязанности к ней.
После нее и другие преподаватели занимались с детьми на дому у
Сараджевых, каждый по своему предмету, и каждый утверждал, что Котику далее
работать надо именно по этой специальности. Но Котик попутно, на ходу,
вглатывая ему даваемое, - отрывался от него, от всего, к своему
колокольному делу.
Мне хочется сказать о композициях десятилетнего Котика, записанных его
бабушкой, Юлией Николаевной Филатовой, и отцом. В альбоме их 22: первая,
меня поразившая печалью, настойчивой жалобностью, повторностью вопроса,
беспомощно-лаконичного, звалась: "Где ты, моя мама?" Она посвящалась
бабушке. Ей сродни другая композиция: "Воспоминанье о маме" - посвящалась
отцу. Все остальные были названы по-французски, и посвященье было тоже
записано по-французски:
"Охота на кузнечиков" (посвящалась сестре), "Марш" (посвящался шумному
и веселому его дяде), "На воздушном шаре"; "Воспоминанье об Ибрите",
посвящаю котенку Никишу (Никиш был всемирной известности дирижер),
"Колыбельная песня" (моей новорожденной сестренке Кире), "Печальный мотив",
"Моей няне", "Вальс", "Шалунья" (моей доброй и дорогой сестре Тамаре),
"Романс", "Колокольчики". Предпоследняя, "В полях", поражает тишиной,
медлительностью, покоем, а конечные музыкальные фразы как бы уводят вдаль
дорогой, разомкнувшей поля - в бесконечность. Завершающая звалась просто:
"Моему дорогому папе".
Переписали мне и альбом двенадцатилетнего Котика. Тут шаг из детства
почти сразу во взрослость. И тут уже в нескольких композициях - явная
колокольность. Он бьется о рояль, вырывается из него, мечется, мается тоскою
о колоколах - и это не подражанье звону, какое существует у композиторов.
Нет, это не мастерство, не обдуманность, не искание сходства, это рвется его
колокольное сердце на части, не находя в рояльной игре путей и покоя. (Еще
три года ему оставалось до счастья, до погруженья в стихию колоколов.)
Среди названий (всего во 2-й тетради 14 композиций) - "Печаль",
"Мелодия", "Романс без слов", "Цыганка", "Меланхолический отрывок",