"Евсей Цейтлин. Долгие беседы в ожидании счастливой смерти " - читать интересную книгу автора

выносить пьесу, дать ей созреть.
Увы, мой энтузиазм вскоре начал гаснуть. Я работал все тяжелее,
медленнее. Сначала не хотел себе в этом признаться, не хотел допустить: я
похож на лошадь, которая тянет свой воз на гору из последних сил... Однако
прошла неделя, другая - я не написал ни слова.
Я стал искать причины. Теперь понимаю: это были не причины, а
отговорки. Я обманывал сам себя, винил во всем внешние обстоятельства.
Так продолжалось долго. Однажды, уложив чемодан, я сбежал в Бирштонас -
маленький курортный городок, окруженный лесами. Здесь снял комнату с видом
на Неман и - опять за работу. Наконец, написал несколько сцен, однако
по-прежнему был в унынии.
Сердечный друг мой, Хана, то, что я доверяю Вам теперь, не знает
никто - никто из моей семьи и моих друзей. Что произошло со мной? На первый
взгляд, ничего. Я вернулся из Бирштонаса, снова часами не выхожу из своего
кабинета. И мои домочадцы уверены: слава Богу, папа опять - несмотря на свой
возраст - работает прилежно и методично. Они, как и все вокруг, не знают: я
переживаю сейчас самый тяжелый период своей творческой жизни - глубокий
духовный кризис.
Признаюсь Вам, милая Хана: на душе у меня темно. Я в отчаянии. Но хуже
всего то, что никак не могу разобраться в сути своих переживаний. Почему
меня так пугает мое теперешнее молчание? Это ведь обычное явление - рано или
поздно его переживают все писатели. У меня тоже было немало пауз. Они
огорчали, раздражали, но не раскалывали, как сейчас, мою душу. Всегда была
надежда: это скоро кончится. Никогда не было ужасного подозрения: все
пропало, я исчерпал полностью свой духовный источник. Однако именно такие
мысли мучают меня сейчас. Написав сцену, перечитываю ее и хватаюсь за
голову. Все происходит словно в тумане. Люди говорят деревянными голосами,
их реплики мертвы, сами они будто завернуты в вату. Впрочем, вспоминаю: и
такие ощущения бывали у меня раньше; но тогда мне самому не было ясно до
конца, что же хочу изобразить. Теперь наоборот: мне ясно все. И мое "тесто",
вроде бы, имеет вкус, запах. Но хлеб все-таки получается сырым, не
выпеченным. Почему?
Я прихожу к единственному выводу: дерзнул затронуть слишком масштабную
тему! Я слаб для того, чтобы поднять ее. Мой интеллект беден. Короче, я
забрался не в свой огород. Милая Хана, все это означает одно: мне не хватает
таланта. Да, да! А тот факт, что пишу уже сорок лет и меня печатают,
свидетельствует о другом: моих способностей хватает лишь для маленьких тем,
плоских проблем. Но как только я замахиваюсь на что-то более глубокое,
большое... Эх!
И еще. Во всех до сих пор написанных мной пьесах были люди и события,
которые я наблюдал со стороны. Пусть даже интересные мне, они дышали и
существовали вне меня. Здесь же я дерзнул изобразить самого себя, описать
свои личные переживания как человека и еврея. Скорее всего, я испугался,
растерялся.
Боже мой, неужели все это так? Вот я и докопался до причины кризиса.
Или я ошибаюсь?
Моя дорогая Хана, я ничего не знаю точно. Знаю лишь: чуть-чуть облегчил
сейчас свою душу. Ведь я одинок. В своем творчестве я ужасно одинок. Может
быть, острее всего ощущаю это теперь, когда не в состоянии работать. Я
должен поблагодарить Вас, мой Добрый ангел: Вы дали мне возможность на