"Юрий Трифонов. Статьи" - читать интересную книгу автора

которых говорил выше, - хуже не будет.
Графоманский опыт заставлял меня многократно изобретать велосипеды. Но
тут уж ничего не поделаешь. По-моему, это удел всякого писателя: пройти
все ступени изобретений, начиная с обыкновенного колеса. Говоря о
графомании, я имею в виду графоманию одаренных людей. Любовь к писанию, к
многописанию. Об этом говорил Чехов: "Многописание - великая, спасительная
вещь". Сочинители пухлых романов, которые хочется выжать, как тряпку, и
повесить сушиться куда-нибудь на батарею, - это не графоманы, а
листажеманы. Не о них речь. Истинные графоманы люди одержимые, почти
сумасшедшие. Ничем иным, кроме своего любимого "grafo", они заниматься не
могут и не умеют. Я понимаю, тут много спорного: где истинные графоманы,
где неистинные? Как найти разделяющую черту? Есть фанатические любители
"grafo", которые написали поразительно и удручающе - для всех нас - мало.
Например, Олеша, Бабель. Любовь этих писателей к слову, к красоте, к
смыслам, скрытым в словах, была безмерной, может быть, чрезмерной: они не
рассказали нам многого, что могли бы рассказать. Они предъявляли себе
гигантский счет. Такую фразу, ну, скажем, как: "Его глаза с добрым,
лукавым прищуром..." - они не могли бы написать даже под угрозой
пистолета, ибо им показалось бы, что такая фраза - предательство.
Когда Паустовский говорил на семинарах о том, что писательский труд
тяжел, неимоверно тяжел, употреблял даже слово "каторга", нам казалось,
что предостережение касается только литературы, а оно касалось всей жизни.
Так вот, будучи графоманом с молодых ногтей, занимаясь сочинительством
в течение, что ли, тридцати лет, я представлял себе трудности этого
ремесла по-разному.
Шкловский сказал: "Все пишут по-разному, и все пишут трудно". Мне
кажется, не только все пишут по-разному, но и один писатель может писать
по-разному. Меняются времена, меняется жизнь, меняются сорта бумаги, перья
и пишущие машинки. Когда-то я любил писать в тонких школьных тетрадях в
клетку. Ни на чем другом не писалось. Весь роман "Утоление жажды" написан
в тонких тетрадях для арифметики. Казалось, эта привычка останется до
конца жизни. Потом внезапно перешел на простую белую бумагу,
потребительскую, и теперь пишу только на ней. Отчего эта перемена? Мне
кажется, найдется объяснение, если подумать всерьез.
Раньше писал более связно. Одно клеилось к другому, одно текло из
другого. В этой связности была и _связанность_. Для такой последовательной
и равномерной прозы требовалась последовательность и равномерность бумаги,
одна страничка за другой, цепко сшитые проволочными скрепками. Теперь
стремлюсь к связям отдаленным, глубинным, которые читатель должен
нащупывать и угадывать сам. "И надо оставлять пробелы в судьбе, а не среди
бумаг". Пробелы - разрывы - пустоты - это то, что прозе необходимо так же,
как жизни.
Ибо в них - в пробелах - возникает еще одна тема, еще одна мысль.
Для такой прозы, якобы разрывчатой, нужны разрывы в бумаге: отдельные
листы. Вот и причина, по-моему, заставившая перейти от тетрадей в клетку
на потребительскую бумагу. Случилось это, конечно же, совершенно
неосознанно. Но, говоря о том, что в разные времена писалось - и трудности
виделись - по-разному, я имел в виду иное.
Когда-то казалось, что не хватает сюжетов. О чем писать? У других -
события, приключения, опыт жизни, множество встреч, а у меня ничего нет.