"Татьяна Толстая. День (сборник рассказов, эссе и фельетонов)" - читать интересную книгу автора

Я числюсь "экспертом" по "современному искусству" в одном из фондов в
России, существующем на американские деньги. Нам приносят "художественные
проекты", и мы должны решить, дать или не дать денег на их осуществление.
Вместе со мной в экспертном совете работают настоящие специалисты по
"старому", доквадратному искусству, тонкие ценители. Все мы терпеть не можем
квадрат и "самоутверждение того начала, которое имеет своим именем мерзость
запустения". Но нам несут и несут проекты очередной мерзости запустения,
только мерзости и ничего другого. Мы обязаны потратить выделенные нам
деньги, иначе фонд закроют. А он кормит слишком многих в нашей бедной
стране. Мы стараемся, по крайней мере, отдать деньги тем, кто придумал
наименее противное и бессмысленное. В прошлом году дали денег художнику,
расставлявшему пустые рамки вдоль реки; другому, написавшему большую букву
(слово) "Я", отбрасывающую красивую тень; группе творцов, организовавших
акцию по сбору фекалий за собаками в парках Петербурга. В этом году -
женщине, обклеивающей булыжники почтовыми марками и рассылающей их по
городам России, и группе, разлившей лужу крови в подводной лодке: посетители
должны переходить эту лужу под чтение истории Абеляра и Элоизы, звучащей в
наушниках. После очередного заседания мы выходим на улицу и молча курим, не
глядя друг другу в глаза. Потом пожимаем друг другу руки и торопливо, быстро
расходимся.

Июль 2000

Белые стены

Аптекарь Янсон в 1948 году построил дачу, чтобы сдавать городским на
лето. И себе сделал пристроечку в две комнаты, над курятником, с видом на
парник. Хотел жить долго и счастливо, кушать свежие яички и огурчики,
понемножку торговать настойкой валерианы, которую любовно выращивал
собственными руками; в июне собирался встречать ораву съемщиков с баулами,
детьми и неуправляемой собакой. Господь судил иначе, и Янсон умер, и мы,
съемщики, купили дачу у его вдовы.
Все это было бесконечно давно, и Янсона я никогда не видела, и вдову не
помню. Если разложить фотографии веером, по годам и сезонам, то видно, как
бешено множится и растет чингисханова орда моих сестер и братьев, как
дряхлеет собака, как разрушается и зарастает лебедой уютное янсоновское
хозяйство. Где был насест, там семь пар лыж и санки без счету, а на месте
парника валяемся и загораем молодые мы, в белых атласных лифчиках
хрущевского пошива, в ничему не соответствующих цветастых трусах.
В 1968 году мы залезли на чердак. Там еще лежало сено, накошенное
Янсоном за год до смерти Сталина. Там стоял большой-большой сундук,
наполненный до краев маленькими-маленькими пробочками, которыми Янсон
собирался затыкать маленькие-маленькие скляночки. Там был и другой сундук,
кованый, страшно сухой внутри на ощупь; в нем чудно сохранились огромные
легкие валенки траурного цвета, числом шесть. Под валенками лежали,
аккуратно убранные в стопочку, темные платья на мелкую, как птичка, женщину;
под платьями - уже распадающиеся на кварки серо-желтые кружева - их можно
было растереть пальцами и просыпать на дно сундука, туда, где лежала,
растертая и просыпанная временем, пыль неопознаваемого, неизвестно чьего,
какого-то чего-то.