"Татьяна Толстая. Памяти Бродского" - читать интересную книгу автора

больное сердце. "Иосиф, вас приглашают выступить в колледже. Вот две даты:
февраль или сентябрь?" - "Конечно, февраль. До сентября еще дожить надо!" И,
отрывая очередной фильтр от очередной сигареты, рассказывал очередной "черный"
анекдот: МУЖ: "Врач сказал мне, что это - конец. Я не доживу до утра. Давай
всю ночь напоследок заниматься любовью и пить шампанское!" ЖЕНА: "Ишь, какой
умный! Тебе-то утром не вставать!" Надо ли было обращаться с ним как с
"больным" - говорить о погоде и ходить на цыпочках? Приехал на выступление к
нам в колледж, белый, как мука, измученный тремя часами дороги - для таких
вызывают 911. Выпил вина, выкурил полпачки сигарет, блистал, читал стихи,
стихи, стихи - курил и читал, наизусть, свои и чужие, и еще курил, и еще
читал, и уже слушатели стали белыми от его антиамериканского дыма, а он был в
ударе - порозовел, сверкал глазами, и еще читал, и еще. И когда по всем
расчетам ему надо было лечь в постель с нитроглицерином под языком - захотел
еще говорить, и отправился к гостеприимным хозяевам, издателям "Салмагунди",
Бобу и Пегги Бойерс, и говорил, и пил, и курил, и блистал, и смеялся, и в
полночь, когда уже побледнели стойкие и привычные хозяева и мы с мужем
отвозили его в гостевой дом, его энергия выросла в той же пропорции, в которой
наша упала. "Какие замечательные Бойерсы! Какой он умный! Какая она красивая!
Как не хочется уходить из таких гостей - но мы их немножко замучили. А теперь
будем общаться по-настоящему!" По-настоящему-значит по-русски. И мы просидели
еще до трех утра в пустой гостиной гостевого дома, говоря обо всем на свете -
потому что Иосифа интересовало все на свете, рыская по ящикам в поисках
штопоров для новых бутылок красного вина, наполняя тихий американский приют
клубами запрещенного дыма, тщетно обшаривая кухню в поисках остатков еды от
дневного приема ("Надо было припрятать lo-mein... Потом там еще была курочка
вкусная... И холодную бы съели - надо было украсть! Ночью главный жор!") и
разошлись под утро - мы полуживые, а Иосиф - как будто бы ничего.
Он с какой-то необыкновенной нежностью относился ко всем своим
петербургским друзьям, щедро хваля их достоинства, которыми они не всегда
обладали. Когда дело касалось человеческой верности, оценкам его невозможно
было верить - все у него были гении, моцарты, лучшие поэты XX века - вполне в
русской традиции, привязанность у него была выше справедливости и любовь выше
правды. Молодые писатели и поэты из России завалили его рукописями, - когда я
уезжала из Москвы в Америку, мои поэтические приятели приносили свои сборники
и совали мне в чемодан: "Он не очень много весит. Ты, главное, покажи
Бродскому. Пусть просто прочтет Больше мне ничего не нужно - пусть просто
прочтет!" И он читал, и помнил, и передавал, что стихи хорошие, и давал
интервью, захваливая счастливца, а они присылали и присылали свои публикации.
У похваленных кружилась голова, некоторые говорили: "В сущности, в России два
настоящих поэта: Бродский и я". Он создал о себе ложное впечатление
патриарха-добряка, - но видел бы молодой писатель, имени которого не назову,
как плевался и кричал, страдая, Бродский, покорно прочтя зачем-то его рассказ
с сюжетом. построенным на наслаждении моральной гнусностью: "Ну хорошо,
хорошо, после ЭТОГО можно дальше писать. Но как он может после ЭТОГО жить?!"
Он никуда не поехал - все приезжали к нему. Всех приехавших водили к
нему. Все убедились, что он и вправду существует, живет и пишет - такой
странный русский поэт, не желающий ступить ногой на русскую почву. Его
печатали в России в газетах, журналах, однотомниках, многотомниках, его
цитировали, на него ссылались, его изучали, его печатали так, как он хотел, и
не так, как он хотел, его перевирали, его использовали, его превратили в миф.