"Татьяна Толстая. Памяти Бродского" - читать интересную книгу автора

стихи Иосифа, потом исполнялась музыка, не имевшая к нему никакого отношения,
но посвященная ему. Пробиться к концертному залу было невозможно, на улицах
прилегающих кварталов прохожих ловили за руки, умоляя продать "лишний
билетик", зал охраняла конная милиция - можно было подумать, что ожидался
рок-концерт. К своему ужасу я поняла, что на меня рассчитывают: я была первым
живым человеком, видевшим поэта после многих лет изгнания. Что я могла
сказать? Что можно сказать о человеке, с которым ты провел два часа? Я
сопротивлялась, меня вытолкнули на сцену, я чувствовала себя идиоткой. Да,
видела Вродского... Да, живого. Болеет. Курит. Пили кофе. Сахара в доме не
было. (Волнение в зале: не обижают ли нашего поэта американцы? Как же без
сахара?) Ну что еще? Ну, зашел Барышников, принес дров, топили камин.
(Волнение в зале: не мерзнет ли там наш поэт?) А на каком этаже он живет? А
что он ест? А что он пишет? Рукой или на машинке? А какие у него книги? А он
знает, что мы его любим? А он приедет? Он приедет? Он приедет?
"Иосиф, Вы поедете в Россию?" - "Я там никому не нужен". - "Не
кокетничайте! Вам там проходу не дадут. Вас будут носить на руках - вместе с
самолетом. Толпа навалится, снесет Шереметьевскую таможню и пронесет вас до
Москвы на руках с песнями. Или до Петербурга. Хотите - на белом коне". - "Вот
потому и не хочу. Да и мне там никто не нужен". - "Неправда! А как же
маленькие интеллигентные старушки, ваши читательницы, - библиотекарши,
музейные работники, пенсионерки, жительницы коммунальных квартир, которые
боятся выйти на общую кухню со своим облупленным чайником? Те, что в
филармонии стоят сзади, у колонн, где дешевле? Вы не хотите им дать поглядеть
на себя издали, вашим настоящим читателям? За что вы их наказываете?" Это был
нечестный прием! Бестактный и нечестный! Он или отшучивался: "Вот я лучше к
своим любимым голландцам поеду", "Обожаю итальянцев, еду к итальянцам",
"Чудные поляки! Они меня зовут", или сердился и тоже бил наотмашь: "Они не
пустили меня на похороны отца! Мама без меня умерла - я просил - они
отказали!" - "Кто отказал - ваши читатели?"
Хотел ли он съездить домой? По-моему, поначалу, во всяком случае, очень
хотел, но не мог, боялся прошлого, воспоминаний, напоминаний, разрытых могил,
боялся своей слабости, боялся разрушить то, что он сделал со своим прошлым в
своих стихах, боялся оглянуться на прошлое, как Орфей на Эвридику, - и
потерять его навсегда. Он не мог не понимать, что его единственный читатель,
его настоящий читатель - там, он не мог не знать, что он - русский поэт, хотя
он и убедил себя - одного лишь себя, - что он поэт американский. Он писал
стихи по-английски, он переводил свои стихи на английский язык, он сердился на
кислые порой рецензии, на очень близких друзей, решавшихся сказать ему, что -
да, слова на месте, Иосиф, но стихотворения не получилось, потому что, знаешь
ли, в английской поэзии другие законы... Ему ли было не знать все на свете о
поэтических законах, - да он сам их создавал! "Не говори Иосифу, но, знаешь,
опять подходили американцы и спрашивали: "Скажите, это правда, что он
действительно гениальный поэт?" Что он знал и о чем догадывался? У него есть
стихотворение о ястребе в горах Массачусетса, который взлетает так высоко, что
поток восходящего воздуха не дает ему опуститься назад, на землю, и ястреб
погибает там, на той высоте, где нет ни птиц, ни людей, ни воздуха, чтобы
дышать. Так мог ли он вернуться назад? Зачем я и другие мучали его этими
вопросами о возвращении? Мы хотели, чтобы ему было приятно, хотели, чтобы он
видел, знал, как его любят - ведь мы сами так любили его! И я до сих пор не
знаю, хотел ли он этих уговоров "съездить навестить", или же они терзали его