"Алексей Николаевич Толстой. День Петра" - читать интересную книгу автора

древнего рода, не знающий хорошо, где он: в пьяном кружале, в аду, или
только дурной это сон...
Струи дыма ползли в залу из -низкой комнаты, где за длинными столами
играли в шахматы, курили трубки, пили вино и хлопали друг друга по дюжим
спинам птенцы Петровы.
И повсюду меж танцующими и пьяными похаживал с козлиной бородкой
сухонький человек, одетый в дьяконский парчовый стихарь и с картонной
золотой митрой на лысой голове - князь Шаховской, "человек ума немалого и
читатель книг, но самый злой сосуд и пьяный", второй архидьякон
всепьянейшего собора и царский шут.
Веселье было великое. Музыка, и взрывы смеха, и топот ног по вощеному
полу. В залу вошел Петр. Он был головою выше всех. Коротким кивком отвечая
на низкие поклоны, прямо прошел к столам, сел с краю и на парчовую скатерть
положил стиснутые кулаки. Лицо его было бледно и презрительно, черные
волосы прилипли ко лбу.
Косясь на царя, гости продолжали веселиться, что-бы не нажить беды.
Один Шаховской смело подошел к нему со спины и, выпятив губу, проговорил
гнусаво:
- Ну как, брат Пахом-Пихай, что пить-то будем? Вздрогнул Петр,
оскалясь обернулся и с кривой усмешкой сказал:
- Тройной перцовой, ваше святейшество.
Не шутка - варево адское было тройная перцовая. Человека валила в
пятнадцать минут, будь он хоть каменный, и его святейшество сразу понял,
что не для шутки потребовал Петр этого зелья, а со зла. И, поняв, немедля
определил и свое поведение: подобрал высоко стихарь, на затылок сдвинул
митру и побежал по гостям, крича в лицо каждому:
- Слюни распустил, венгерское попиваешь? Сам за себя, противник-черт,
боишься. Сыч, сыч, насупился, о чем думаешь, а я не знаю. А может, ты
Хмельницким гнушаешься, в собор к нам ходить не хочешь, от питья морду
воротишь? А мож,ет, у тебя противные мысли?
И, отскочив, тыкал распухшим в суставах, старческим пальцем в
побледневшее от таких намеков лицо придворного, и смеялся визгливо, и бежал
к другим, приседая, кривляясь и нет-нет да закидывая глазок в сторону
государя.
Перед царем поставили жбан, полный бурого зелья. Светлейший, с
припухшим ртом, но улыбающийся сладко, надушенный, в кружевах, в шелковом
парике, обсыпанном золотьши блестками, наливал тройную перцовую в чарки
изрядной вместимости и посылал гостям, спешившим, хоть притворно да
поскорее, осви-неть во хмелю на потеху государю.
Петр, щурясь сквозь табачный дым, загребал пальцами с блюда то, что
ему подкладывали, громко жевал, суя в рот большие куски хлеба, и в
промежутки глотал водку, с трудом насыщаясь и с большим еще трудом хмелея.
Есть он мог много, - всегда, было бы что под рукой.
Гости ожидали, когда царь, откушав, начнет шутить, что бывало иной раз
покрепче перцовой. Но красное, с толстыми, круглыми щеками лицо его не
прояснялось. Он уже отсунул блюдо и, положив локти на стол, грыз янтарный
чубук, - по-прежнему выпуклые глаза царя были точно стеклянные, невидящие.
И страх стал одолевать гостей: уж не прискакал ли курьер из
Варшавы с недобрыми вестями? Или в Москве опять неспокойно? Или
кто-нибудь здесь из сидящих провинился?