"Алексей Николаевич Толстой. Егор Абозов (Роман не закончен)" - читать интересную книгу автора

Фраза эта была бестактна. Некоторое время все молчали. Первым встал
Шишков, вынул портсигар, дрожащими пальцами закурил папироску, выпустил три
струи дыма и, глядя на Норкина, начал говорить высоким голосом, который
перешел затем в пронзительный:
- Конечно, во всяком начинании найдется недоброжелатель. Он
постарается воздвигнуть призрак раздора в обители муз. Он бросит семена
бури на Пелион. Дэлос! Священный остров. Храм Аполлона. Мы, пришельцы,
возлагаем каждый на алтарь свою молитву. Не место вражде на острове Циклад.
Мы не гунны, чтобы сжигать Дельфийский храм. Я приветствую "Дэлос", как
приветствуют форму. Довольно молчания. Мы выходим из пещер, неся свои
факелы (он покосился на Игнатия Ли-вина). Теперь не демагоги, а мы
заговорим с народом, облеченные в царские одежды, в виссон и пурпур...
Он сел, и сейчас же вскочил Сливянский, теребя длинные волосы пальцами
сзади наперед и спереди назад.
- "Дэлос", - крикнул он с яростью, - конечно, я приветствую начинание!
Я приветствую толстые журналы. Я приветствую всякий огонь, зажженный от
искры безумия! Приветствую и боюсь. Предостерегаю. Пусть не упомянуто будет
одного слова: эстетизм. Эстетизм - разврат умственный, нравственный,
религиозный. Ни жизнь, ни смерть! Эстетизм - гниль, распад! Ни страсть, ни
ненависть, ни что! Майя. Обман! Анти-номично Логосу. Это дело Сатаны.
Он сел, тяжело дыша, и сейчас же выпил чаю, пролив его на жилет.
Гнилоедов, зажмурившись, с удовольствием кивал головой.
- По-моему, это просто дерзость, - шепнула ему Норкина.
Не открывая глаз, он ответил:
- Логос Логосом, а что красиво, то красиво. Ничего, пусть поговорят.
Игнатий Ливин прекрасным баритоном долго и обстоятельно объяснял, что
для России подобный журнал есть желательное и высококультурное
приобретение. Он советовал понизить подписную цену и рассылать его даром в
библиотеки, а под конец даже размечтался о том, как в деревне Липовый Брод
репродукции с картин Рафаэля будут вырезаны и повешены под образа. Его речь
имела бы несомненный успех в другом месте.
Красавец Градовский отказался говорить, сколько его ни просили.
Председатель, поднеся к подслеповатым глазам записочку, назвал имя
Белокопытова. Абрам Семенович кашлянул и начал разговор с Норкикой о
последних произведениях ее мужа.
Белокопытов вышел из толпы, положил локоть на дубовую конторку, правой
рукой схватил воздух и, вздернув круглое надменное лицо, сказал:
- Нас, молодых, большинство. Здесь говорили о направлениях. Наша
программа в двух словах: "Мы хотим". Печальный случай на сегодняшнем
вернисаже принуждает меня от лица всех "молодых" поставить условия. Первое:
нам предоставляется четыре номера в год для прозы, стихов и репродукций.
Второе: критический отдел, касающийся нас, должен быть в наших руках. Его
пишет Полынов...
У чайного стола зашептали. Никто не смел уже взглянуть ни на
Белокопытсва, ни на "молодых". Абрам Семенович, густо покраснев, проговорил
дрожащим голосом:
- Николай Александрович, я не понимаю вашего тона. Здесь не торговое
предприятие. Я ничего не имею против каких бы то ни было предложений. Но
ваш тон...
- Вы понимаете, почему я имею основание говорить таким тоном, Абрам