"Алексей Николаевич Толстой. Рассказы Ивана Сударева (про войну)" - читать интересную книгу автора

подошли. Девочка прижалась к матери, ладошками сжала ее щеки и глядит на
нас, как испуганный галчонок.
"Товарищи, что там, что там?" - слышим. Бежит Моисеев, рвет на себе
ворот гимнастерки. Мы молча расступились. Он остановился и будто про себя,
с удивлением: "Мои, мои, жена, дочь..." Схватил девочку, притиснул к
себе... Опустился у жены в изголовье и заплакал, затянул, как ребенок; тут
и девочка заревела.
Бойцы, кто засопев, кто вытирая глаза, отошли. Я отобрал у Моисеева
револьвер, и на некоторое время оставили его одного с девочкой; стали
копать могилу под тремя кудрявыми березами.
Жена его, должно быть, бежала - в чем была - с дочкой из Белостока,
пробиралась где пешком, где на грузовике, где случайным поездом; на этом
полустанке незадолго до нас немец их разбомбил; выскочила, побежала по
зеленому лугу. А у немецких летчиков, у желтогубых мальчишек, особенный
спорт - пикировать до бреющего полета на бегущую без памяти женщину с
ребенком... Может быть, она часу только не дождалась встречи с мужем...
Вырыли могилу под березами, думали, что для одного человека, а
пришлось положить туда двоих. Прискакал один из наших разведчиков на
заморенной лошаденке, сообщил, что обнаружена группа мотоциклистов на
большаке, который пересекал около этого полустанка железнодорожный путь.
Можно было, конечно, отойти незаметно, не ввязываться в драку. Но подошел
Моисеев с девочкой на руках; у него даже лицо изменилось, стало серое,
глаза погасли. "Никак нет, я не согласен, - сказал он, - хочу встретить
их, как должно... Только так, только так, товарищи". Погладил девочку по
головке и передал на руки бойцу, раненному в голову, и мне - повелительно:
"Возвратите мое личное оружие".
Моисеев сам провел всю операцию, - в узком месте дороги навалил
деревья, посадил в засаду пулеметчиков и стрелков, и, когда немцы беспечно
и с удивлением остановились около завала и задние машины подтянулись, он
истребил их огнем и штыками, - всех до последнего человека. То ли он
действительно искал смерти в этом бою, то ли душила его злоба, - он
вертелся с винтовкой в самой гуще схватки. Весь живот ему прошило из
автомата. Все же он нашел силы, сел на дороге, оглядывая немецкое
побоище... "Ну вот, Маруся, - сказал, видимо, уже немножко не в себе, -
это по тебе тризна, хороним тебя с музыкой..." Повалился на левый бок,
посиневшей рукой потащил из кобуры револьвер. У него был весь живот
перерезан...
Похоронили их обоих в одной могиле. Девочка на руках у того бойца,
представьте, не плакала, но глядела, как взрослая, когда зарывали ее мать
и отца. Может быть, не понимала, что мы делаем? Хотя - нет, - дети в эту
войну понимают больше, чем нам кажется. У них в умишках многое копошится и
созревает со временем...
К вечеру в лесу, на привале, мы вскипятили воду в шлемах, помыли нашу
девочку, завернули в плащ-палатку, устроили ей гнездо из ветвей и на
охрану поставили с винтовкой бойца пограничника Матвея Махоткина,
страшенного на вид мужчину. Девочка спала плохо, все просыпалась, звала:
"Мама..." Матвей ей говорил: "Спи, спи, не бойся..." Но уже на другой день
она затихла. Матвей никому ее не доверял, сам нес на руках и добился, как
ее зовут; она долго не хотела говорить, потом вдруг сказала ему на ухо:
"Нина..."