"Антти Тимонен, Константин Еремеев. Озеро шумит (Рассказы карело-финских писателей) " - читать интересную книгу автора

опрелые места и радуешься, что не так зудят-чешутся. А если кости заболят -
никому не пожалуешься, стерпишь самую лютую боль. Заругают, засмеют,
пальцами затычут! Девушки да молодухи все свои болезни от людей скрывали,
тайком мучились.
А деревенскую лохань с пойлом ты с избы во двор не нашивала? Этой
тяжести не пробовала? Пока несешь ее, окаянную, кишки в животе урчат,
огоньки в глазах мелькают, пойло плещется. Гнули спинушки баб карельских,
горемычных, и ушаты-водоносы, прялки-недремалки, кросна-растопыры,
лен-долгунец, холст на снежку, коса на лужку, серп на полоске, бревна да
доски, ступа с пестом, да и поп с крестом, ухват с чугуном, корыто с бельем,
квашня пузатая, пила зубатая, цеп-молотила, топор да вилы. Всех бабьих
гнульщиков-лиходеев не перескажешь, не перечтешь.
Разве не согнется у бабы спина, если в лютую стужу она рожает в хлеву,
на соломе поверх навоза? У нас раньше не только в больнице, но даже в избе,
в сенях, на чердаке места роженице не было. Только в хлеву. Там хоть вой,
хоть реви, хоть живи, хоть помри. Коровы да овцы аж с испугу ревут, в углы
забиваются. Бабка-повитуха пошепчет, с уголька спрыснет, поспит-подремлет.
Скажет в утешение: "Богородица Мария в хлеву рожала, нам всем здесь рожать
наказала". Когда родишь, сама в избу сойдешь, никто не понесет, носилки не
подставит. Подкосятся ноженьки, упадешь, так встанешь! В избе, в потайном
темном углу, на полу солома для тебя постелена, домотканым половиком
покрыта, чтоб не колола бока. Лежи, поправляйся, да долго не залеживайся.
Некогда. Через три дня чтоб здорова была, бойко бегала, все дела делала.
Слыхала ли ты, пяйвяне каунис, такую быль-бывальщину? Рожает баба в хлеву, а
муж на лестнице дворовой стоит, дожидает первенца-младенца. Вдруг повитуха
кричит: "Мийхкали, подбеги к хлеву, я тебе ребенка дам. Снеси в избу, положи
на печь, сам обратно вернись". Снес. Опять стоит. А повитуха кричит:
"Мийхкали, возьми второго ребенка, положи..." Недослушал бабку обозленный
мужик, заскочил в сарай, схватил двухколечную корзину, в которой белье на
прорубь полоскать возят на салазках, бросил эту корзину в хлев и заорал: "Не
буду больше носить по одному! Сколько еще нарожает, в корзину клади, заодно
вынесу". Вот как жен жалели да новорожденных берегли. Поневоле согнешься,
если совсем не загнешься...
- У тебя, наверно, Никитична, очень крепкое здоровье было. Ты не
согнулась. До преклонных лет стройная, статная, - прервала я рассказчицу.
- А ты, пяйвяне каунис, от болезни своей, наверно, считать
разучилась! - ответила старушка с ласковой ехидцей. - Мне всего-навсего
тридцать пять лет было, когда Советская власть и у нас, в Кареле,
объявилась. Не успела скорчиться, всех мук пережить. Да и счастье мне, по
прежнему времени, досталось бесценное, редкое, всем бабам на зависть, в моем
сиротстве утешение. Словно в ночку темную, разненастную, раздвинул тучу
грозную ясный месяц и осветил мне путь-дороженьку кочковатую, ухабистую,
чтобы шла я, не спотыкалась, во все стороны не шаталась, долю свою не кляла,
не проплакивала...
Ну, присказку я свою длинную кончила, а сказка вся впереди. К тому я и
присказку говорила, чтоб понятно было, какая беда мою маменьку родимую до
земли пригнула, на печь запихала, охать да стонать заставила.

Когда мать заболела, было мне в ту пору семнадцать годков. Брат уже
женился, но дома мало жил, все в лесном шалаше, на хвойной перине, на