"Джим Томпсон. Сейчас и на земле" - читать интересную книгу автора

всячески убеждали себя, что всей душой ее хотели. Просто не понимали, как
мы это можем себе позволить. Теперь все будет отлично.
Надо сказать, что рождественские новорожденные в нашем городе что-то
вроде муниципального достояния. Все банки и кредитные акулы раскошеливаются
наперегонки. Магазины дарят детскую одежду, обстановку и питание. Молоком,
мороженым и всякой всячиной на год заваливают. Словом, никаких забот -
живешь на всем готовеньком. Сами знаете. Наверное, так по всей стране. В
одиннадцать в канун Рождества я сидел на кровати Роберты в роддоме. Новость
докатилась до местных цветочных магазинов, и начали прибывать цветы.
Принесли сласти и большой торт из кондитерской с кремовой надписью "С
Рождеством Христовым новорожденному". Даже репортеры явились, чтобы взять
интервью у Роберты и снять ее для утренних газет. Суетился там и врач; он
упивался выпавшей на его долю бесплатной рекламой и все спрашивал
"маленькую леди", как она себя чувствует. А чувствовала она себя
превосходно. Не вполне, правда, понимая, что происходит, но более чем
хорошо. Короче, она чувствовала, что ей предстоит родить рождественского
младенца. Может, все от возбуждения, а может, Шеннон, не доверявшая нам,
почувствовала наше желание и взбунтовалась. Но как бы то ни было, в
полдвенадцатого Роберта прикусила губу и застонала. Врач не очень
встревожился. Это еще не настоящие родовые схватки. Он уверен, что...
Роберта снова застонала. Живот у нее ходуном заходил, будто футбольный мяч
под свитером. Она схватилась за живот и от внезапных спазмов стала вся
изгибаться. "Нет, - закричала она, - не хочу, не хочу, не хочу!" Ее спешно
повезли в операционную; врач суетился вместе с сиделками, наконец яростные
протесты Роберты стихли за закрывшимися дверьми...
Шеннон родилась без двенадцати двенадцать.
Не могу сказать, что мы были слишком жестоки с ней. Случалось,
конечно, что Роберта забывала согреть ей молока или поменять пеленки, но
жена все время хворала. Бывало, я курил около нее и будил ее своей
машинкой. Но я тогда пытался писать роман, аванс на который так был нам
нужен. Наверное, самое плохое из всего то, что наша доброта и внимание были
как-то уж очень нарочиты и вымучены. Мы все время обдумывали каждый свой
шаг. Иногда, мучимые совестью, мы заваливали ее подарками и беспричинно
ласкали, но мы все делали рационально - ни одного естественного движения. А
Шеннон, наверно, чувствовала эти промежутки между нашими размышлениями как
вечность. Наши лихорадочные приступы любви беспокоили ее, и она научилась
бороться с ними. Она нам не доверяла и научилась жить своей жизнью, и это,
мне кажется, у нее здорово получалось.
Как-то летним вечером, ей было тогда около двух годиков, мы все сидели
на лужайке перед домом. Вдруг Шеннон заявляет, что ей надо в уборную.
Роберта возражает, что никуда ей не надо.
- Надо, - настаивает Шеннон.
- Ну и делай в штаны, - говорит Роберта.
- Животик болит, - говорит Шеннон, - отведи меня, папочка.
Я было поднялся, но Роберта говорит:
- Нечего ей во всем потакать, Джимми.
Я сел на место.
- Вовсе тебе не хочется, маленькая. Пережди немного, и все пройдет.
- Хочу, - повторяет Шеннон.
- Ну и иди сама, - как отрезала Роберта. - И пусть большая кусавка