"Александр Михайлович Терехов. Дурачок ("Огонек" N 47, 1989)" - читать интересную книгу автора

Она все время улыбается. Ида Соломоновна, милый вы человек... Пять лет
назад стало невмоготу. Понимаете, товарищ Саша, она никому не хочет быть
обузой, и первое, что она сказала, придя в дом-интернат: я буду работать.
Иначе бы я к вам не пришла. Стала в библиотеке доктором Айболитом:
подклеивала корешки у истрепанных книжек, читала слепым, набирала им
телефонные номера, письма писала.
Когда могла лучше ходить, разносила газеты. Сейчас хуже стало с памятью
- приходится на каждой газете писать фамилию, куда нести. Хуже стало и
зрение.
Читает всего по полчаса. Как жаль, как жаль.
Она рассказывает, какой здесь вежливый медперсонал и как хорошо кормят,
и как здесь вообще хорошо. Я знаю, что это неправда, что санитарок жутко
мало, что тех, кто есть, самих впору запирать в интернаты,- и я никак не
пойму: забитость это или душевное величие...
- Мы все горели, мы все были готовы отдать. И я уверена: мы выстоим. Мы
победим.
Несмотря на то, что Сталин уничтожил столько лучших людей, мы победим!
Она смотрит на меня. Я смотрю за окно.
В этом доме из шестисот - четыреста лежачих. С большинством общаться
уже трудно.
Каждый год освобождается треть мест.
Детей нет только у десяти процентов.
А за окнами - солнце и ветер.
- Ночью, когда я не сплю, я вспоминаю, сколько хороших людей было в
моей жизни, сколько счастья и тепла. И сколько людей здесь, скольким из
них нужна помощь.
Были бы только силы, мне бы только силы...
Она встает, совсем крохотная, сгорбленная, протягивает мне руку, и я
чувствую себя пигмеем. А за моей спиной на зеркале несколько пожелтевших
фотографий-женщины с бархатными глазами. Фотографии стоят так, чтобы их
можно было увидеть лежа.
Я невесомо беру ее ладонь. Ида Соломоновна вдруг цепко жмет мою ладонь
и строго говорит: "Руку надо пожимать вот так, товарищ. Чтобы чувствовать
силу. И передавать её".
В коридоре сидит старик. Он один. У него недавно умерла жена. Тоже
здесь. Он поднимает свою седую голову. Мне кажется, он похож на меня.
Когда окно вздрагивает от ветра, чернильные ветви деревьев ловят в свои
сети колючий звездный свет - я не сплю,- дождевая капля влажным червячком
таранит извилистый след на окне. Ночь выворачивает наизнанку. Она дает
самого неприятного собеседника - себя самого.
Я сейчас поставлю точку.
И что будет с этими серыми мимолетными газетными страницами: их будут
читать в поезде, а потом завернут в них колбасу, пробегут перед сном у
телевизора, будут искать "про спорт" на коленях под партой. оставят на
память, выбросят, сдадут в макулатуру?
Интересно, странно. Страшно.
Каждый боится старости, как ремонта. Когда смыта старая побелка,
неприютно висят старые обои, все дорогое вынесено и нанесено порядком
грязи. А ремонта уже не будет.
И ничего не будет.