"Владимир Тендряков. Хлеб для собаки" - читать интересную книгу автора

лишать? - сказал он.
- А ты простишь нам, если мы отымем? Ты за спиной нож на нас точить не
станешь? Честно!
- Кто знает.
- Вот и мы не знаем. Как бы ты с нами поступил, если б чувствовал - мы
на тебя нож острый готовим?.. Молчишь?.. Сказать нечего?.. Тогда до
свидания.
Дыбаков перешагнул через тощие, как палки, ноги собеседника, двинулся
дальше, заложив руки за спину, выставив грудь с накладными карманами. За
ним, брезгливо обогнув доходягу, двинулись и остальные.
Он лежал перед нами, мальчишками, - плоский костяк и тряпье, череп на
кирпичной крошке, череп, хранящий человеческое выражение покорности,
усталости и, пожалуй, задумчивости. Он лежал, а мы осуждающе его
разглядывали. Две лошади имел, кровопиец! Ради этих лошадей стал бы точить
нож на нас. "Если враг не сдается..." Здорово же его отделал Дыбаков.
И все-таки было жаль злого врага. Наверное, не только мне. Никто из
ребятишек не заплясал над ним, не стал дразнить:

Враг-вражина,
Куркуль-кулачина
Кору жрет.
Вошей бьет,
С куркулихой гуляет
Ветром шатает.

Я садился дома за стол, тянулся рукой к хлебу, и память разворачивала
картины: направленные вдаль, тихо ошалелые глаза, белые зубы, грызущие кору,
клокочущая внутри студенистая туша, разверстый черный рот, хрип, пена... И
под горло подкатывала тошнота.
Раньше мать про меня говорила: "На этого не пожалуюсь, что ни поставь -
уминает, за ушами трещит". Сейчас она подымала крик:
- Заелись! С жиру беситесь!..
"С жиру бесился" я один, но если мать начинала ругаться, то всегда
ругала сразу двоих - меня и брата. Брат был моложе на три года, в свои семь
лет умел переживать только за самого себя, а потому ел - "за ушами трещит".
- Беситесь! Супу не хотим, картошки не хотим! Кругом люди черствому
сухарю рады-радехоньки. Вам хоть рябчиков подавай.
О рябчиках я только читал стишки: "Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой
последний приходит, буржуй!" Объявить голодовку, вообще отказаться от еды я
не мог. Во-первых, не разрешила бы мать. Во-вторых, тошнота тошнотой,
картинки картинками, а есть-то мне все-таки хотелось, и вовсе не буржуйских
рябчиков. Меня заставляли проглотить первую ложку, а уж дальше шло само
собой, я расправлялся с обедом, вставал из-за стола отяжелевший.
Вот тут-то все и начиналось...
Мне думается, совести свойственно чаще просыпаться в теле сытых людей,
чем голодных. Голодный вынужден больше думать о себе, о добывании для себя
хлеба насущного, само бремя голода понуждает его к эгоизму. У сытого больше
возможности оглянуться вокруг, подумать о других. Большей частью из числа
сытых выходили идейные борцы с кастовой сытостью - Гракхи всех времен.
Я вставал из-за стола. Не потому ли в привокзальном сквере люди грызут