"Уильям Теккерей. Из "Заметок о разных разностях"" - читать интересную книгу автора

сатир всего-навсего грубиян с низменными страстями, и нет ничего
удивительного, что дам шокируют его ухмылки, нагловатый взгляд, его рога,
копыта, длинные уши? Fi done, le vilain monstre {Фу, какое мерзкое чудовище
(франц.).}, как он гадко визжит, дурашливо вскидывая свои кривые ноги! Дайте
ему пару черных шелковых чулок да подбейте их ватой, чтобы он спрятал в них
свои ужасные конечности! И пусть прикроет одеждой шкуру и уберет торчащую
козлиную бороду и не пожалеет лавандовой воды на свой батистовый платок! И
чтобы навсегда оставил шутки и предавался грусти и слезам! Только тогда
можно испытывать возвышенные чувства и говорить о благоухании истинной
поэзии и о пышных цветах красноречия. А ноги выглядывать не должны, будь они
неладны. Скройте-ка их под сутаной. Вынимайте свои платочки, милые дамы, и
давайте вместе всхлипывать.
Итак, редакция, положа руку на сердце, публично заявляет, что вовсе не
огонь критики пугает ее и лишает душевного покоя. Среди наших противников
могут быть и справедливые критики, могут быть и негодяи, которые попросту
точат на нас зубы, могут быть ослы, которые лягают и ревут, потому что так
уж они устроены и предпочитают ананасам чертополох, а могут быть и
превосходные судьи, добросовестные, обладающие широкими знаниями и острым
умом, которые тотчас же откликаются на шутку и улавливают скрытый в ней
глубокий смысл. Но любые суждения - основательные или невежественные,
восторженные или совсем напротив - не принимаются нами близко к сердцу. Если
мы слышим одобрение, нам приятно; если освистывают и атакуют нас с пером
наперевес - мы не пытаемся оправдаться и запасаемся выдержкой. Конечно, и от
самого низкого человека мне приятней услышать доброе слово, чем ругань, но
чтобы обхаживать его и, добиваясь расположения или похвалы, приглашать на
обед и превозносить его заслуги в некоем журнале в надежде, что он сменит
гнев на милость и перестанет кусаться и брызгать слюной - allons donс! {Нет
уж, увольте! (франц.).} Мы этим заниматься не будем. Лай, Цербер, сколько
угодно! От нас ты ничего не получишь. Правда, если этот Цербер -
исключительно умный и добрый пес, то нам не обидно, когда он с лаем
бросается на нас из соседской подворотни.
Помилуйте, слышу я, но о каком же, наконец, несчастье здесь идет речь -
о зубной боли лорд-мэра или все-таки об иголке в подушке редакторского
стула? Вот именно. Ах! Она жалит меня и сейчас, когда я пишу. Почти с каждой
утренней почтой я получаю эти иголки. Вечером я забираю письма домой, не
решаясь вскрыть их, и прочитываю перед сном, а утром обнаруживаю в своей
подушке две-три иголки. Вчера я извлек три, нынче утром нашел еще две. Не
скажу, что они причиняют мне безумную боль, но я живой человек, и в конце
концов их уколы очень коварны. Совсем нетрудно поместить в журнале
объявление: "Желающим опубликовать у нас свои произведения следует высылать
их не на имя редактора, а исключительно в адрес издателей Смита, Элдера и
Кь". Нет, дорогой сэр, вы плохо знаете людей, если воображаете, что они
последуют этому совету. Разбирая адресованные мне письма, разве угадаешь
(хотя, у меня уже вырабатывается чутье), в каком конверте безобидное
послание, а в каком - иголка. Однажды я ошибся и, опасаясь укола, оставил
невскрытым письмо, которое содержало очень лестное для меня приглашение.
Письмом-иголкой я называю, например, вот такое:

"Кэмберуэл, 4 июня.