"Олег Тaрутин. Потомок Мансуровых" - читать интересную книгу автора

рада она моему приходу и за Люську рада.
Потом я мчался к ним: на улицу, в подъезд, взбегал по лестнице к
пухлой дерматиновой двери со списком человеко-звонков справа.
Где вы есть, как вы поживаете теперь, пенсионеры Прелины-один звонок?
Ясецкие-несчитанное семейство-три звонка? Как живется вам, склочники
Кривулины,-четыре звонка? А где ты, пятизвоночный одиночка Фурман Э. Г.?
. . .Волховы-два звонка. Но когда бы я ни приходил, едва касался я
кнопки - щелкал замок, отъезжал пухлый дерматин, а в дверях стояла и
смеялась Люська, словно всегда она знала, что это - я, словно всегда ждала
меня.
"А я всем открываю, понял? .."
А потом... Потом много чего было и кончилось потом, и переехала
Людмила в далекую кооперативную квартиру, сооруженную мужем.
И никаких там ей Фурманов, никаких Прелиных, никаких Кириллов Суриных.
А вот бабка осталась на старом месте, знала, наверное, чем все это
кончится, чем обернется, потому что помнила, как смотрела на меня ее Люська
- Волхова, как я ее называл.
Сохранила бабка жилплощадь.
Через три года стали они жить здесь втроем: бабка, внучка и правнучка.
А потом только Людмила с дочкой, потому что старуха умерла.
И Люська говорила мне, что до смерти не простила мне бабуся нашей с
Люськой ссоры, Люськиного замужества. И ни разу с тех пор не бывал я в том
дворе, в той квартире.
Говорила мне Волхова:
- Знаешь, Кирка, я ведь тоже тебе не прощу никогда этих трех лет. Я
тебя люблю (ничего мне с этим не поделать), и ты-мой муж (и никогда другого
не было, никогда!), и сама я во всем виновата, дура, знаю, но все равно не
прощу тебе этого. Дашка вот моя от тебя без ума, и сам ты нас любишь, а
ведь никогда не быть нам вместе. Насовсем. Только тайком, только так вот,
как сейчас.
Волхова лежала, уткнувшись лицом мне куда-то в ключицу, и оттого я
сначала ощущал, а потом уже слышал ее бормотание-, горячее и невнятное. А в
окно медленно сочился рассвет, и был уже виден стол, заваленный книгами и
посудой, и стул, и свесившееся с него Люськино платье, и рукав его на
полукак рука упавшего навзничь всадника, волочащаяся по земле. . .
- Ты знаешь, - она приподнялась на локте, близко заглянув мне в
глаза,-знаешь, почему не прощу?
Я закрыл глаза.
- Знаешь, - с горькой убежденностью сказала она. - И ряд бы не знать,
а знаешь, правда, милый? Потому, что ты - это ты. Ведь знал ты тогда
наперед, что я сделаю: тот звонок, то письмо.. . Ты знал, что я сделаю, а я
не знала. Вот в чем разница, Кирка. Как же ты позволил мне? Как допустил,
если знал?
- Нет, Волхова, нет!
- Да, - сказала она. - Ты такой странный, Кирка. . . Иногда мне
кажется, что ты какимто образом подсмотрел в будущем самое важное для нас,
запомнил все ямы, ловушки и западни (а их на нас наставлено судьбой не
больше, чем на других), запомнил, знаешь и подводишь меня к каждой, и
смотришь, как я плюхаюсь в каждую, и сам плюхаешь вслед за мной. Как же
так, милый?