"Олег Тaрутин. Потомок Мансуровых" - читать интересную книгу автора

имеется, но отпечаток этот еще не проявлен.
И чтобы возник такой вот красавец с полным, кондиционным набором
шрамов, нужно... Ну вот, опять занесло тебя в сторону. До этого ли теперь?
Вспомни, как прыгала Гиена эта самая в твоем конкретном случае. Проследи
свой пунктир, чтоб ему сдохнуть!
Значит-612 год, Бен Хафр, башмачник из Сердака, Месопотамия. Надо
же-помню. Память прорезалась невесть откуда. Способности. Циллон как-никак,
не говори... Далее скачок-1211 год: Ирландия, какой-то 0'Бормот из
дворцовой гвардии. Потом Гиена скакнула так: 1498 год, Китай, женщина пс
имени Тай Мень, зеленщица. ("Причем умерла бездетной", - отметил Мансуров,
сам как будто немного озадаченный). Все последующие прыжки-поголовно по
Западной Европе и с малыми интервалами. В России же единственный мой
предшественник из шрамоносцев - Харлампиев Федор Пименович, 1840- 1882
года, крестьянин Тверской губернии. А потом, стало быть, я.
Это все касается "проявленных" ЦиллоновНосителей Шрамов. Самых
редкостных. Ишь ты, почти загордился. ..
Значит, любой из этой компании способен был сделать то, чего требует
теперь от меня Мансуров? Конечно. А жили себе тихо-мирно, и никто им в этом
плане жизни не калечил: ни ирландцу, ни китаянке, ни соотечественнику. ..
Ну ладно. А к чему все эти циллоны - вехи скачков? Чего ради существует вся
эта скачущая непрерывность? "А об этом вы уж сами подумайте, Кирилл
Иванович,-сказал давеча князь, - вам, родной мой, это раз плюнуть!".
. . .Плюнул раз. Поплевал на воду. Плывет, плывет по кругу кособокая
щепка. Вот волна лениво подобралась к ней, перекатилась, и не стало сухого
места, последнего мухиного пристанища. И поплыл рядом со щепкой дубовый
лист.
Откуда-то из-за спины донесло смех, транзисторный хрип. Веселая и
шумная компания прошествовала мимо, с гитарным бряком, обрывками песен,
шуток. Молодость, праздность. .. - Ну, Люсенька! Ну, синьора, лапушка!..
- Уберите лапушки, синьор! Ха-ха...
И смех, и беззаботность проходят мимо, затихают постепенно. И даже не
обернуться на это имя; Люсенька, Люська. Лапушка... Где ты сейчас, Люська
моя? Что ты там еще удумала, что натворила, в какой еще нелепице убедила
себя, дурочка? И кажется тебе, конечно, что все у нас с тобой кончено
навсегда: точка, финиш. И прошлое наше, общее нашеза провалом, из которого
выбрались мы на этот берег покалеченными и чужими. Так, Люсенька?
В двух остановках отсюда, от моего угла, этот обшарпанный серый дом.
Колодец двора, гулкий, сырой. И окна, окна, окна... По всем четырем стенам
колодца от асфальта до семиэтажной выси обвешанные авоськами и заставленные
кастрюлями окна с цветами и без, с занавесками и голые, закрытые и
распахнутые, немые и галдящие, окна, окна... А на четвертом этаже, в самом
углу у трубы, - ее окно.
И всегда оно распахивалось на мой свист, словно каждую минуту ждала
меня Люська.
"Шпана несчастная! Меня ж выселят из-за тебя!"-она ложилась грудью на
подоконник, и прядь волос свисала со лба, и таким знакомым плавным
движением она медленно заводила ее за ухо и смеялась. Счастливая, красивая.
А то еще рядом появлялась дородная седая женщина - ее бабка. Она тоже
наваливалась на подоконник и, обняв Люськины плечи, приглашающе махала мне
рукой: заходите, мол, Кирилл, что же вы во дворе-то? И чувствовалось, что