"Александр Тарнорудер. Портрет жены художника" - читать интересную книгу автора

сгорбившись, упершись локтями в колени, уткнув подбородок в сжатые кулаки.
Он как-то весь скособочился: одна нога впереди, а другая под стулом, левый
глаз закрыт, а правый косится на холст. Я молча протянул ему бокал, и он с
жадностью сделал большой глоток.
- Спасибо, прекрасный коньяк, - похвалил он, а я подумал, что он либо
совсем не разбирается в выпивке, либо не может себе позволить даже такой
малости, как дешевый бренди.
Я лишь слегка наклонил голову в знак признательности за комплимент и
принялся внимательно его рассматривавать. Скорее второе, заключил я, оглядев
стоптанные ботинки, потертые брюки и застиранную рубашку. На запястье у него
болтался огромный "Роллекс", скорее всего, купленный на толкучке за десять
баксов.
- Амос, - представился он, и в тот же момент я вспомнил его фамилию:
Гольдман. Постаревший Амос Гольдман.
Мне нравились его ранние картины, но позже, когда его имя зазвучало в
модных салонах, Амос занялся в основном тиражированием, повторением
"узнаваемых" сюжетов на потребу богатой публике. Рынок убил в нем жажду
творить оригинальные вещи. Единообразие сюжетов, потакание посредственному и
невзыскательному вкусу потребителя победили, вытеснили так необходимую
художнику свободу от рынка. Могу себе представить разговор двух кумушек из
Кейсарии, Герцлии или северного Тель-Авива, разъезжающих на дорогих джипах
исключительно с одной целью - припарковаться на тротуаре вплотную у двери
модного бутика, чтобы, не приведи Господь, не сделать лишнего шага по
плебейской улице - утомившихся после шопинга и случайно завалившихся домой к
одной из них на чашечку кофе.
- О-о-о!! Какой прекрасный у тебя новый Гольдман! Неужели это
подлинник?
И гордое, но сдержанное в своем глубоком удовлетворении "да":
- Конечно, как же иначе! У нас в доме исключительно подлинники (знай,
мол, наших, мы культуру второй свежести не хаваем).
Потом случилась какая-то личная трагедия, и Амос исчез на несколько
лет, перестал писать. Не так давно он выставил новую серию, на мой
(не)просвещенный взгляд, весьма серьезную и глубокую, но уж очень
пессимистичную, которую "не заметили". Одним словом, его постарались забыть,
и вскочить в давно ушедший вагон ему не удалось.
- Понимаете, наваждение какое-то, я вдруг увидел лицо своей жены, -
Амос сделал еще один большой глоток. - Такая история... Вы помните?
Я отрицательно покачал головой. В этот момент в галерею вернулась Офра
с подносом, на котором располагался кофейник, орешки и бейгеле, а также
большая тарелка с бутербродами в стиле тапас.
- Не помешаю? - спросила она, ставя поднос на маленький круглый столик.
Я вопросительно посмотрел на Амоса.
- Что вы, совсем нет, - он поспешно вскочил со стула.
- Сидите, пожалуйста, - сказали мы с Офрой одновременно.
- Амос Гольдман, секретарь.
- Офра Ашкенази, цветы.
- Давид Берман, картины.
- Так вы не?... - удивленно спросил Амос, и замолчал на полслове.
- С этим типом?! - изобразила крайнее удивление Офра. - Да ни за что на
свете!