"Александр Тарнорудер. Портрет жены художника" - читать интересную книгу автора

Она разлила кофе, и мы молча принялись уничтожать тапас. Я искоса
поглядывал на Амоса, пытаясь понять, о чем он думает. Как я уже говорил, мне
не приходилось близко общаться с художниками такого уровня, как Гольдман.
Когда тарелка опустела, я поднялся, принес третий бокал для Офры и разлил
бренди.
- Серьезно, Амос - я поднял свой бокал, - холст - ваш. И я не возьму с
вас денег, у меня есть на то свои причины.
Гольдман посмотрел в сторону мольберта и снова скрючился на стуле,
упершись локтями в колени и закрыв лицо руками. Он просидел так несколько
минут, а потом, не меняя позы, начал говорить:
- Тамара погибла. Двенадцать лет назад. И я не смог написать ее
портрет. Она постоянно отмахивалась. При жизни. Из суеверия. И я так и не
уговорил ее. Позировать. Я же профессионал. Рисую по памяти. А не смог.
Когда первый шок прошел, сел, думаю, напишу. Никак не получалось.
Фотографиями весь дом увешал. Ан нет. Часами на них смотрел, представлял. А
как закрываю глаза - и нет ничего. Не помню. Начинал тысячу раз. Думал, руки
подскажут. Но проведешь пару линий, и комкаешь. В корзину. Изо дня в день.
Год так промучился. Лица не видел. Подумал как-то, может, все, кроме лица
напишу, и оно придет. А он меня преследовать начал. Портрет. Без лица.
Снился, понимаете? Я спать перестал. Боялся, что приснится, без лица. Пока
разобрались, болезнь далеко зашла. Химией напичкали, тяжелой. Память
отшибает. На меня рукой махнули, как на безнадежного. Доктор один нашелся.
Он меня переубедил. Доказал мне, что я не художник. Никакой. Тогда я
выздоравливать стал. Медленно, правда. Он меня пристроил своим секретарем
записывать истории болезни. Говорил, почерк у меня хороший, подходит.
Амос разогнулся, покосился на холст, и вновь уставился в пол перед
собой.
- Как-то раз попался один интересный псих, с богатой и очень
достоверной историей, - Амос встрепенулся, - и я в какой-то момент "увидел"
его болезнь. Я взял карандаш и нарисовал ее на листе в его папке. Доктор как
увидел мой рисунок, так и подскочил. "Это что?" спрашивает. "Болезнь" я ему
говорю. "А ты откуда знаешь?" так и вперился. "Увидел" говорю. На другой
день на меня целый консилиум накинулся, все решали, стоит ли мне и дальше
истории болезни протоколировать, или это мне может повредить. В конце
концов, решили, что можно рискнуть, и разрешили. Я с тех пор много таких
"болезней" нарисовал. Только не продаются они. Люди приходят, дивятся, охают
от неожиданности, а покупать - не покупают. Тот рисунок, самый первый, у
доктора в рамочке висит, и случай мой в учебники вошел, даже альбом издали
небольшим тиражом за счет клиники...
Теперь-то я понял, откуда взялись такие странные и мрачные рисунки, в
которых чувствовалась бездонная глубина потревоженной души. Неудивительно,
что люди пугаются, боятся вешать у себя такие картины.
- Этот холст, - Амос кивнул головой в его сторону, - мне показалось,
что я увидел на нем Тамару, ее лицо... Столько лет... понимаете, я не могу в
это поверить! Я... я так ждал этого момента... а сейчас... струсил, да-да,
элементарно струсил. Я испугался, что все повторится, и моя болезнь
вернется...
Пауза все тянулась и тянулась, и никто из нас не решался нарушить
молчание. Я прекрасно понимал, что холст может быть последней надеждой для
Амоса Гольдмана. Но Амос мог как окончательно избавиться от болезни, так и