"Константин Тарасов. Следственный эксперимент " - читать интересную книгу автора

силуэты. Входил в костел и выходил из костела некто в сапогах. А инспектор
оставался внутри.
Потом на последнем дыхании приплелась старая пани Ивашкевич. Она стояла
перед входом, многократно крестясь, но в костел не входила. Я понял, что она
не имеет сил отворить тяжелые двери и просит господа оказать ей помощь. Она
простояла не менее пяти минут, пока не пришла Валя. Но только обе женщины
вошли в храм, как ограда наполнилась беспричинно веселыми экскурсантами. Так
называемый затейник построил их полукругом и отбарабанил какой-то вымысел
про историю костела. Обычно я глубоко огорчаюсь, что люди с детским доверием
слушают его невежественные речи, но сегодня это зрелище принесло мне
облегчение. Я подумал, что тот человек, возможно, вовсе не инспектор, а тоже
экскурсант, который пришел посмотреть костел в одиночестве и тишине, как и
надлежит интеллигентному человеку.
Я посмотрел на часы - было десять минут первого - и удивился, что
прослушал милое мне кукование. Собравшись с духом, я направился в костел,
полагая проверить свои успокоительные предположения. У входа в костел меня
ждала мелкая неприятность. Только я дотронулся до дверной ручки, как двери
отворились изнутри и из костела начали выходить экскурсанты. Разумеется,
никто не уступил мне дорогу, наверное, от удивления, что видят живого
ксендза. Я стоял, как швейцар.
Войдя в костел, я внимательно огляделся - незнакомца в костеле не было.
Я обрадовался, что мои страхи оказались ложными; это, однако, и огорчило
меня, поскольку подтверждало, что я болен мнительностью - основной симптом
старческого склероза. Тут ко мне присеменила пани Ивашкевич, и я увидал
молящие ее глаза. Да, да, пани Ивашкевич, сказал я, идите к исповедальне, а
сам еще минуту или две минуты продолжал стоять, раздумывая о старости. Даже
не раздумывая, а чувствуя старость. Вот та же пани Ивашкевич была цветущая
женщина, хорошо помню ее крепкие годы, а сейчас мы - две развалины, два
старых склеротика. Она будет таинственно шептать о страхах, а я буду их
слушать, думая о своем. Робко зазвучал орган - играла Валя. Слушая пани
Ивашкевич, подумал я, послушаю игру Вали. Я подошел к исповедальне и
отдернул штору. Человек, в котором мне мерещился инспектор, лежал в
безжизненной позе, мертвые глаза его были открыты, на голове запеклась
кровь..."
Ксендз закрывает журнал и глядит на меня с авторской пристальностью. Я
благодарю его за доставленное удовольствие и пользу и при этом не кривлю
душой, он отвечает, что рад помочь следствию, я отвечаю, что нисколько в
этом не сомневаюсь, и опять же не лгу, я уверен, что он хочет помочь, хотя я
еще не определил направление его помощи - распутать узел или покрепче его
затянуть. В его рассказе некоторые детали освещены недостаточно ясно, что
естественно, поскольку он написан с бальзаковской скоростью.
- Адам Михайлович, - говорю я, - заинтересовал меня человек, обутый в
сапоги. Не вспомните ли вы его подробнее?
- Боюсь, не смогу, - отвечал ксендз. - Меня одолевали невеселые мысли.
Видел все, как говорится, краем глаза. Кто был тот человек - знакомый или
незнакомый, не помню. Заметил его до пояса - сапоги, брюки, еще подумал -
жарко, а человек в сапогах. - Ксендз огорченно разводит руками.
- Обидно! - вздыхаю я. - Вдруг это главная фигура происшествия. (Ксендз
глядит на меня совсем уже виновато.) Вдруг окажется, что он из прихожан.
Возможен и такой случай, Адам Михайлович. Если убийца из верующих, из людей