"Константин Тарасов. Следственный эксперимент " - читать интересную книгу автора

людей, желавших мира между людьми, старавшихся для мира между людьми, образы
их осияны славой удивления - не славой подражания. Тяжело терпеть, и нет
награды за мир. Думая так, я поглядывал в окно на двор - тихий, спокойный,
твердо огражденный трехсотлетней кладкой от городской суеты. Клены были
пронизаны светом солнца, его лучи испестрили беленые стены костела яркими
пятнами.
Я подумал: а людьми отвержен костел, где плоды моих слов?
В начале десятого кованая калитка заскрипела и пропустила в ограду
Петрова и Буйницкого; настроение мое беспричинно переменилось к лучшему, и я
углубился в чтение, ожидая прихода органиста. Но без четверти одиннадцать
случилось то, чего прежде в такое время не случалось - во дворе появился
Жолтак. В глубоком недоумении я наблюдал, как он, сбросив пару досок рядом с
трухлявой скамейкой, устремил взор на нишу, в которой стоит символ святого
духа, и начал креститься. Слабая душа, подумалось мне, призываешь господа в
наблюдатели мелкой своей работы. Потом минут десять я сидел, пусто уставясь
в окно, тоскливо слушая стук его топора.
Но в одиннадцать часов, было ровно одиннадцать часов, мое настроение
вновь резко переменилось, ибо пришел Луцевич. Я надел сутану и поспешил в
сакристию, где уселся в столетнее дубовое кресло, тяжелое, отполированное до
зеркальной гладкости одеждами моих предшественников. Луцевич импровизировал
мажорную мелодию. Я забылся, душа моя витала под сводами костела, подобно
тому, как дух святой витал над бесконечными круговоротами вод, средь
прозрачного сияния сотворенного света.
Он играл недолго, четверть часа, и когда угасло звучание труб, я вышел
на алтарь и увидел этого человека. Он стоял в центре костела, в проходе
между скамьями, и смотрел вверх, на плафон.
Любопытный, подумал я.
Я направился к Петрову и, проходя мимо пришельца, встретился с ним
взглядом. В серых его глазах не было и тени любопытства; только неприязнь,
настороженность, озлобление увиделись мне в них. И тут меня укололо
предчувствие, что он принесет мне какие-то неприятности. Приезжий инспектор,
подумал я, посланный обществом охраны памятников или уполномоченным по
культам. Проверяет, почему мы реставрируем росписи, не испросив разрешения.
Органист вновь заиграл, но я уже не мог слушать орган и побрел домой.
Нет, еще в притворе я встретил Белова. Он улыбнулся, как мне показалось,
иронически и сказал: "Добрый день, Адам Михайлович". Мне подумалось, что
Белов и приезжий человек взаимно связаны, что у них свидание, что они
составят обвинительный акт, подрывающий мое спокойствие,
Я вошел в дом, было двадцать минут двенадцатого. Настроение мое металось
от апатии к страхам. Сейчас я сознаю, что так проявляло себя предчувствие и
паническое мое состояние соответствовало надвигающейся беде. Но тогда у меня
не промелькнуло даже мгновенного сомнения - вот что удивительно! - что мои
страхи несоразмерны обстоятельствам. Я уставился в страницу, но буквы
прыгали, ломались, уплывали за обрез, в окно, и я вслед их незримому потоку
поглядывал на двери костела, ожидая, когда инспектор и Белов выйдут вон. Это
ожидание поглотило меня, и все, что находилось перед глазами - ограда,
воротца, стволы кленов, работающий Жолтак, - подернулось поволокой, потеряло
очертания, объем, стало двухмерным, как нарисованный на картоне пейзаж. Я
заметил, что из костела вышел художник, потом ушел Белов, а может быть, это
ушел органист или Буйницкий - все они стали похожи - тени людей, темные