"Константин Тарасов. Следственный эксперимент " - читать интересную книгу автора

костела, этот в сапогах, или, допустим, Жолтак, или Стась Буйницкий... Какие
тогда последуют неприятности для вас?
- Самые разные, - сникает ксендз. - Фельетоны напишут, лекции начнут
читать, черное с белым состегают. Впрочем, это неважно. Да и если виноват
случайный человек, даже если и Жолтак, ну что, это в пределах вероятного
зла. Если же, предположим, во что совершенно не могу поверить, убийство
совершено Буйницким или в нем окажутся виновны органист или Белов - опять же
нереальное допущение, то лично для меня потрясение было бы огромным.
Конечно, и для всех.
Ксендз замолкает, и мы прислушиваемся к озлобленному мяуканью за окном,
которое началось довольно давно.
- Это мой Серый, - объясняет ксендз. - Сердится...
- Может, лучше его впустить?
- Я его наказал, - говорит ксендз, - украл там у меня на кухоньке
кое-что...
- Да, коты, короткая память.
- Да, - соглашается ксендз. - Неисправимы.
- Чуть не забыл спросить, - спохватываюсь я. - Выходит, Адам
Михайлович, что честь костела может быть дороже истины и сокрытие некоторых
фактов выгодно, в интересах, скажем, прихода?
- Теоретически, - говорит ксендз. - Некому скрывать. Возможно, и
некому, думаю я. Кто знает, кто знает.
Вот, даже Иуда до поры до времени был апостолом.
- Позвольте задать вам вопрос? - спрашивает ксендз. - Наверное,
существуют какие-то методики следствия, в чем их сущность, если не секрет?
- Есть несколько методик, - говорю я. - На мой вкус, самую интересную
предложили семьсот лет назад Бонавентура и Бэкон.
- Философия? - удивляется ксендз.
- Алхимия! - уточняю я. - Прекраснейшая из наук. Представьте себе
таинственное, сокрытое от любопытных глаз подземелье. Печь, угли раскалены,
прозрачная реторта поставлена на треножник. Ученый старец - этакий Фауст -
дрожащей рукой отмеривает ртуть, редкие земли, кровь агнца, змеиный яд.
Полночь. Небесные светила устанавливаются в благоприятствующий порядок.
Смесь в реторте кипит, возгоняется, над расплавом слоится бурый дым,
появляется слой амальгамы; старец с надеждою и нетерпением ожидает, что
среди грязного осадка заблестит драгоценный сгусток. Так вот примерно делает
и следователь. Складывает вместе то-сё, третье, варит, колдует, иной раз по
многу месяцев, бывает, и лет. Со мной был случай, я три года вот здесь, в
голове, дело варил, наяву и во сне...
- Три года! - восклицает ксендз и придвигается поближе.
- Да, полных три года... - Я немножко привираю - не. три, а два, но их
за четыре можно посчитать. Заинтересованный ксендз обращается в слух, но в
эту минуту чья-то рука приводит в действие дверной звонок. Саша, думаю я, и
гляжу на ходики - четверть одиннадцатого. Однако голос, приветствующий
ксендза, мне не знаком. Буйницкий, думаю я. И не угадываю. За ксендзом
проследовал в комнату органист. Но еще прежде из прихожей в кухоньку
пролетел, как снаряд, худой большой серый кот, стрельнув в меня хитрым
зеленым оком.
- Я просто так зашел. На огонек, - объясняет органист. - Шел мимо -
окно светится.