"Евгений Сыч. Еще раз (Фантастическая повесть)" - читать интересную книгу автора

лицо в толпе на залитом солнцем причале - замечательно будет припомнить в
темном трюме на длинном пути. Да, если б не было расставанья, разве
запомнилось бы так отчетливо это лицо? Прощай ты - та. Прощай я - тот. Я
мог бы еще, пожалуй, кинуться вниз, назад по косой лесенке, против
движения пассажиров - на берег к тебе, к себе. Но как же тогда земля
обетованная? И драгоценный, жизнью оплаченный билет?
Так что - простите меня, на берегу.
И ты прости нас, уходящий! И если уж ты окончательно решил уйти,
уходи совсем. С концами, чтоб безвозвратно. Еще лучше умри. Подари нам эту
теплую горечь, чтобы волна печали захлестнула наши сердца и только хорошее
вспоминали мы о тебе. Мы любим хорошо говорить о своих друзьях и знакомых,
но живые они редко дают нам право на это.
Кстати, задумывались ли вы, какая в человеке есть масса
включателей-выключателей? Как в среднем роботе. Все существование среди
людей, в обществе себе подобных в том и заключается, что кто-то нажимает
на твои кнопки, включатели-выключатели - и ты действуешь согласно сигналу.
Пообещают остров Чунга-Чанга - и будешь стараться заработать на проезд.
Скомандуют: вперед! - и ринешься на подвиг. Посочувствуют: ты устал, пора
отдохнуть, - и упадешь на землю, и уже не на земле, а в земле, где
разместят тебя удобно и навеки, ты надежно останешься один.
Четыре стены. Непрозрачная плоскость потолка.
Могила.
С трудом переставляя ноги, возвратилась Марья в свою комнату-конуру.
Села на кровать и даже не задумалась - думать было мучительно, просто
села, чтобы устало сидеть. "Чай вскипятить?" - не хватало сил додумать
мысль о кипячении чая.
Казалось, голова набита ватой, хлопчатобумажной, нестерильной. И эта
вата то сыреет, то сохнет. Но когда вата высыхает, не появляется ощущения
легкости, только сухость чувствуешь. А когда намокает, то не охлаждается,
потому что намокает горячим и тяжесть мокрой ваты тянет голову вниз.
Марьюшка знала, что надо бы проглотить несколько таблеток и заварить
травку, тогда сразу можно было бы подняться и даже ходить. Но зачем ходить
или стоять, если так хорошо лежать на полу, если так хорошо, что пол
прохладный, - лучше, чем ветер в лицо лыжнику. И коричневость линолуема у
щеки лучше, чем голубизна снежных вершин под ногами, а лужица слюны,
потихоньку скопившаяся на полу, лучше озер Рица, Балатон и самого большого
хранилища пресной воды - Байкала, в последнее время несколько
загрязненного.
Из пустоты комнаты Марья увидела перед собой жирную Асину рожу. "Рожа
- значит, рожу", - обрадовалась Марья. Про Леху не вспоминала, вспомнила о
сыне. Тяжелым молоком набухла не кормившая младенца грудь, и сладкая эта
тяжесть отдалась во всем теле: в руках, не качавших, в чреве, не носившем,
в сердце, тычущемся в ребра как слепой щенок. Ссохлась на глазах, словно
вытаяла, округлая физиономия Асмодеихи с глазками-пуговками, кожа
натянулась, обрисовав длинный череп Ивана Козлова. "Это не ты ли меня им
предал?" - догадалась Марья. "Нет, Маша, не я, я бы с радостью, честно
сказать, тебя, другого, папу-маму, правду-родину, все на свете -
знакомство-то серьезное, такая услуга зачтется", - зачастил Козлов, но
Марья не дослушала его, отмахнулась. "Нет, - сказала, - ты тут ни при чем
вовсе. Сама об себя потерлась, когда захотела, сама и к ним пошла.