"Евгений Сыч. Еще раз (Фантастическая повесть)" - читать интересную книгу автора

времена пророков. Но ведь какую-то цену мне предъявят те, кто переведет
стрелки часов на целое двадцатилетие? И посильна ли будет для меня
назначенная цена?"
А может, не поздно разорвать не подписанный кровью договор?
В ящике стола, покопавшись, отыскал Леонид Григорьевич металлическую
рулетку, почему-то японскую, - радость современного бюрократа, любителя
оргтехники из Страны восходящего солнца. "А не запирай, - злорадно думал
Мисюра, сноровисто изготавливая из рулетки отмычку. - Я в своем праве.
Недовольны - в ООН можете жаловаться". Замок поддался почти сразу. Да и
куда бы он делся от умелых рук человека, которому всю сознательную жизнь в
науке приходилось обходиться ограниченными лимитами?
За дверью снова оказался коридор. И опять двери. За одной бухала
музыка. Мисюра, свои полукриминальные действия совершавший как бы во сне,
казалось, увидел продолжение сна. В светящейся полутьме просторного зала
танцевали, мельтешили, выламывались, мельничными крыльями вращались сразу
в трех плоскостях девицы в закрытых купальниках. Правила бал (Марьюшка
сразу бы признала ее) кранаховская Венера. Не та, которую Лукас писал в
молодости: молодая брюнетистая баба, сияющая здоровьем, а поздняя, в
старости художника с ненавистью бессилия выписанная, плоская, белесая, с
холодными водянистыми глазами - Венера стариков.
Мисюра не успел прикрыть дверь, Венера увидела его и поманила
взглядом. Он понял, что нужно войти, что сейчас непременно все объяснится,
и заторопился, шагнул, теряя больничные шлепанцы, вперед, на бледный огонь
прозрачных холодных глаз. Кто-то уступил ему место. Музыка грянула, слепя
глаза. Сильна музыка при умелом обращении - заглушить и подчеркнуть,
погасить и зажечь. Жесткий ритм затормаживал мысль и будил чувства,
спрятанные в глубине, Леха кривлялся, бился, вращался теперь вместе с
девочками, и они восторженно любовались им и даже визжали, кажется,
вокруг, - или музыка взвизгивала в верхах? - и он ломался, выламывался,
вспоминая, как танцевал в молодости. Тогда в институтском зале ритм танцу
задавал сильнейший, и запретный рок-н-ролл был особенно сладок.
А потом выгорела в мышцах последняя глюкоза, и молочная кислота
скрутила волокна, и нервные окончания засигналили, что все, хана,
отпрыгал, старый дурак, но Мисюра не расстроился, а принял усталость как
должное, как финиш в конце пути, который все равно пройти было необходимо.
Он рухнул, будто марионетка с обрезанными нитками.
- Плясун, - только и сказал старик.
- Где все-таки Мария Дмитриевна? - перебил его Леха. Беспомощный и
недвижный, лежал он на знакомом уже диване, но голова работала ясно и
мысли приобрели отчетливость формы.
- Нет ее, - неохотно ответил старик. Мисюра глянул гневно и вдруг
увидел, что не старик перед ним, а женщина, плотная, круглая, с
глазками-пуговками, утонувшими в толстых щеках. - Нет ее, - пропела,
поводя жирным плечом, - и уже не будет. Она теперь в своем времени, ты - в
своем. Она давно и думать о тебе, Леонид Григорьевич, голубчик ты мой,
забыла.
- Не поверю, - возмутился Мисюра.
- Зря. Ну что ты, Леонид Григорьевич, воспринимаешь все так
трагически? Представь себе, что ты просто участвовал в театральном
представлении из жизни пятнадцатого или того же двадцатого века, если он