"Евгений Сыч. Еще раз (Фантастическая повесть)" - читать интересную книгу автора

мэр сказал потом о ней застенчиво: "Мне кажется - ничего". И все с ним
согласились.
Словом, было бы корыто. А корыто там и осталось.
Чего же прикажете ждать?
Девочка Марья, чего тебе надо? Кроме шоколада, которого все равно
нет. Не надо ли денег, зеленых и красных бумажек? Не хочешь ли славы,
чтобы метеором блеснуть в сером небе обыденной жизни? Или, может, любви,
не той, что при деньгах и славе, а любви, которая сама по себе? Или любви
всеобщей? Это исключительное чувство - всеобщая любовь. Ты в рубище, а
тебя любят. Ты ничего не делаешь, а тебя любят. Ты преступление
совершаешь, тать, злодей, а все равно любят, любят, встречая и провожая,
любят в памяти и в надеждах, любят все до единого. Хотя, на мой взгляд,
всеобщая любовь все-таки во многом сомнительна. И даже несколько
противоестественна. Поэтому достигшие ее предпочитают любви - страх. Чтобы
тебя боялись, а не ты, разумеется. Или взыскуют уважения. Или тишины, в
келье под елью. А любовь - она слепа, только ненависть зряча.
Чего же надо тебе, Марьюшка? Может, хочешь просто быть сама собой? Но
ведь этому как раз никто и не препятствует.
Только когда объявился Леха, вынырнув из травой поросшего прошлого,
не Леха - Леонид Григорьевич, Марье ясно стало или показалось, что ясно,
чего ждала она.
Если у нее не было судьбы - так, нелепо затянувшаяся ошибка, - то
Мисюра пожить успел в полную меру, сгорел во весь накал. Познал свою
судьбу, на "ты" с ней перешел, в необходимость собственную поверил. А
покатился шаром с высокой крутой горы, теряя все на пути, лишь знания с
собой унося. Но на что ему теперь знания? Только тягостнее от них, будто
давит спину горб или крест. Только мучит, будто знание это трепетным
огоньком сжигает изнутри: не зальешь, не затушишь. В индийской старой
сказочке баба, принявшая семя бога, согнулась пополам, заорала: "Жжет!" -
и кинулась в реку, чтобы вымыть из себя огненное семя. А потом река родила
того, кого смертное тело выносить не в силах. Каждому - его предел
установлен.
И чувствуя, что тонет Леха, что надо его спасать или хотя бы пытаться
спасать, Марьюшка вдруг поняла и другое: что у нее тоже появилась судьба.
Что ее это тоже касается. Что может утянуть ее Леха за собой, уже
утягивает: в пропасть, в прорубь, под лед. Туда, где чернота, темнота и
блики света - как пузыри. Что утягивает он ее просто так, за компанию, для
ровного счета. Отстраниться бы, только что еще могла предложить ей жизнь?
- Знать бы все тогда, двадцать лет назад, - рассуждал Мисюра, сидя в
Марьином кресле под торшером на мраморной ноге, - может, и не гнал бы. Да
кто мог подсказать, чем эти скачки кончатся? Спешил как голый в баню. Не
продохнуть, не остановиться. На лету остановка - гибель. Смерть, распад,
разрушение. Замедлить и то страшно, - откровенничал, - ведь есть черта, за
которой падение. Страшно, понимаешь? Чувствуешь себя самолетиком между
гималайскими пиками. Только бы не потерять скорость, высоту... Вот и
хватаешь жизнь по капле, срываешь по листику на неповинном партнере. Тебя
не стало - вычеркнул из памяти. Даже не помню как. С женой расстались - и
не заметил когда. Все - мимо, мимо.
Марья слушала эти откровения молча. Прислушивалась к себе. Музыка
отступала. Наплывала, накатывала волной кислая, едкая злоба. Теперь