"Грэм Свифт. Антилопа Хоффмейера" - читать интересную книгу автора

к нему и получает антилоп в качестве атрибута для исполнения некоего
уникального эстрадного номера.
Я спросил себя: да существовал ли Хоффмейер вообще?
Дядя, странно набычив голову - одна из тех поз, которые заставляли меня
думать, что он может видеть мои мысли, - сказал:
- Он ведь и сюда приезжал, гостил у меня. Много раз. Сидел в кресле,
где ты сейчас сидишь, ел за этим столом, спал...
Но тут он внезапно оборвал себя и принялся свирепо сосать трубку.
Мои попытки найти подходящую квартиру не имели успеха. По мере моего
привыкания к Лондону он становился еще более безликим, более неумолимым.
Видимо, этот город не был создан для того, чтобы в нем преподавали
математику. Мои уроки философии приобрели более эзотерическую окраску.
Особенно мне удавались лекции о Пифагоре, который не только был математиком,
но и верил, что следует воздерживаться от мяса и что души людей могут
переселяться в животных.
Через месяц после нашей беседы о Хоффмейере дела неожиданно приняли
дурной оборот. Самец антилопы заболел чем-то вроде пневмонии, и судьба пары,
а также - насколько нам было известно - всего вида казалась решенной. Дядя
возвращался из зоопарка поздно, молчаливый, с вытянутым лицом. Спустя две
недели больное животное умерло. Уцелевшая самочка, которую я после этого
видел, наверное, раза три, робко, тревожно глядела из своего одинокого
загончика, точно сознавала собственную уникальность.
Дядя Уолтер привязался к этой последней антилопе со всем пылом
овдовевшей матери, изливающей свою любовь на единственное чадо. Его взгляд
стал отсутствующим взглядом мученика. Однажды, во время моего воскресного
визита в зоопарк (бывало, что между этими визитами я вовсе не встречался с
дядей Уолтером), старший смотритель из его секции, грузный, добродушный
человек по фамилии Хеншо, отвел меня в сторонку и заметил, что дяде хорошо
бы взять отпуск. Похоже, дядя просил разрешения устроить в клетке антилопы
постель, чтобы можно было никуда не отлучаться. Ему довольно простого
соломенного тюфяка, сказал он.
Хеншо выглядел обеспокоенным. Я обещал как-нибудь повлиять на дядю. Но,
насколько я мог судить, у меня было мало шансов сдержать свое обещание. Дядя
являлся домой за полночь и, наполнив прихожую тяжелым портерным духом, сразу
прокрадывался наверх. Я чувствовал, что он меня избегает. Даже в свои
выходные он отсиживался у себя в комнате. Иногда я слышал его бормотание и
шаги; в другие часы там царила тишина, как в тюремной одиночке, так что я
начинал подумывать, не пора ли мне, ради него самого, заглянуть в замочную
скважину или оставить у двери поднос с его любимой клетчаткой. Временами мы
все же сталкивались, как бы случайно, на кухне или в гостиной среди его
книг. Я спросил у него (поскольку считал, что сквозь его защитную оболочку
может проникнуть лишь агрессивный юмор), не думает ли он, что его роман с
самкой антилопы зашел чересчур далеко. Он обратил на меня глубоко
уязвленный, страдальческий взгляд, его мокрые от слюны губы подрагивали;
затем сказал горько, но вызывающе: "Ты говорил с Хеншо?"
Все вокруг словно объединились против него. В те дни он был удручен еще
одним обстоятельством: городские власти собирались проложить новую дорогу
между двумя магистралями, которая должна была преобразить микрорайон, пройдя
по соседству с дядиным домом. Дядя Уолтер получил предупреждение от властей
и вступил в группу местных активистов, борющихся против этого строительства.