"Август Юхан Стриндберг. Одинокий " - читать интересную книгу автора

словами, не щеголяет ненужными образами, кстати, составляющими атрибут
"поэзии", зато он наделен столь безупречным чувством формы, что содержание
выражено у него в словах с предельной ясностью. Он презирает всякие
словесные побрякушки и больше всего похож на человека, который вслух ведет
свой рассказ в обществе: то поведает о каком-нибудь событии, то говорит от
имени своих героев, то спешит истолковать, объяснить ход сюжета. И все-то
для него история, история - его современница; любой, пусть самый мелкий
персонаж показан в свете своего времени, с обрисовкой происхождения его и
развития при таком-то и таком-то режиме, что расширяет угол зрения и
создает - за каждым героем - необходимый фон. Вспоминаешь, сколько всякого
вздора настрочили о Бальзаке его современники, и охватывает изумление. В
годы моего студенчества этого богобоязненного, добропорядочного,
покладистого человека именовали в учебниках не иначе как безжалостным
физиологом, материалистом и чем-то еще в том же роде. Но самое
парадоксальное - другое: физиолог Золя видел в Бальзаке своего великого
учителя и наставника. Кто это поймет? Впрочем, примерно то же самое
проделывают и с другим моим литературным кумиром - Гете, которого в
последнее время для чего только не используют, прежде всего для нелепых
поисков языческого начала. Ведь на жизненном пути Гете много вех: через
посредство Руссо и Канта, Шеллинга и Спинозы он достиг собственного взгляда
на жизнь, который можно было бы назвать философией Просвещения. Все вопросы
разрешил он, и притом столь просто и ясно, что и ребенку впору уразуметь. Но
затем наступил момент, когда все пантеистические доводы вдруг неизъяснимым
образом истощились. Семидесятилетнему Гете все вокруг внезапно представилось
странным, удивительным, непостижимым. Тут-то и появилась мистика, обращение
аж к самому Сведенборгу. Но тщетно все - и Фауст во второй части склоняется
перед высшим началом, примиряется с жизнью, становится филантропом (и
осушителем болот), чуть ли не социалистом, и оправдывается в апофеозе всеми
средствами католической символики, начиная с учения о судном дне.
Фауст первой части, вышедший из поединка с богом торжествующим Савлом,
во второй части предстает уже поверженным Павлом. Вот это и есть мой Гете!
Конечно, у каждого свой Гете, но все равно мне не понять, где находят
Гете-язычника, разве что в нескольких озорных виршах, высмеивающих
священников, или, может, в "Прометее", где образ закованного сына божия,
возможно, подменяет образ другого сына - распятого, и где высмеивается
бессилие отвергнутого Зевса.
Нет, меня манит вся жизнь Гете, поэзия его, выросшая из его жизни. В
годы юности поэта один из старших его друзей подарил ему ключ к творчеству.
"Твое старание, верное твое тщание должно ставить себе целью создание
поэтической действительности. Иные пытались воплотить так называемую поэзию,
вымысел, но из затей этих выходит один вздор".
Об этом рассказывает Гете в повести "Из моей жизни". А дальше он пишет
уже сам: "И вот я положил начало этому тщанию, от которого после уже не мог
отойти: все, что радовало, печалило или же просто занимало меня -
перевоплощать в стихотворные строки и образы и затем спорить обо всем этом с
самим собой, дабы уточнить мои представления о действительности и внести
упорядоченность и покой в мой душевный мир. Никому не было столь важно
обладать подобным даром, как мне, поскольку от природы я был склонен то и
дело бросаться из одной крайности в другую. Все, что вышло из-под моего
пера, стало быть, лишь фрагменты одной и той же нескончаемой исповеди,