"Август Юхан Стриндберг. Одинокий " - читать интересную книгу автора

дубовым рощам на холмах Росендала, и если природа созвучна мне, тогда я
чувствую себя здесь как дома. С этими местами я сроднился, сросся, они стали
фоном в действе, исполняемом мной одним. Но и у здешнего пейзажа свой нрав,
и нет-нет да выдастся утро, когда мы не ладим друг с другом. Тогда картина
меняется: триумфальные арки берез мгновенно обращаются в пучки розог; сквозь
толщу волшебной листвы грозят увесистые дубинки орешника; дуб свирепо
размахивает над моей головой узловатыми сучьями, и мне страшно, словно на
меня уже надели ярмо. Этот разлад между мной и пейзажем настолько мучителен,
что я готов сдаться и бежать отсюда. Но стоит мне повернуться и увидеть
Южное предместье с его великолепным городским рисунком, как я тотчас кажусь
себе путником, забредшим в чужой, враждебный край, туристом, впервые
узревшим эти места, и я вправду растерян, как какой-нибудь чужестранец, не
знающий в этом городе никого.
Затем я возвращаюсь домой, сажусь за письменный стол и оживаю: весь тот
заряд, что я почерпнул на воле, отрицательный, как и положительный, служит
теперь моим неисчислимым задачам. Я живу, живу многоликой жизнью всех людей,
о которых пишу: с весельчаками веселюсь, со злодеями злобствую, творю добро
с добродетельными, словом, вылезаю из собственной скорлупы, из своего "я" и
глаголю устами детей, женщин и стариков: я - король и нищий; могучий тиран и
презираемый всеми подъяремный тираноборец; я вездесущ и многолик, любую веру
готов признать своей, и всем эпохам принадлежит моя жизнь, - только сам себе
я больше не принадлежу. Состояние это дарит мне ни с чем не сравнимое
счастье.
Но к обеду я завершаю работу, - в этот день я уже больше не стану
писать, и тут для меня наступает такая мука, что сумерки мнятся мне
предвозвестием смерти. А сумерки тянутся ужас как долго. Другие люди после
дневного труда находят развлечение в беседе с друзьями, мне же нечем
развлечься. Тишина обступает меня, я пытаюсь читать, но сил уже нет ни на
что. Тогда я начинаю мерять шагами комнату, поглядывая на часы, когда же они
пробьют десять. И скоро они бьют десять.
Я сбрасываю одежду, вместе со всеми этими пуговицами, пряжками,
кнопками и тесемками, - и душе моей приходит черед вздохнуть свободнее и
сбросить гнет. Совершив омовение на восточный лад, я ложусь в кровать, и тут
будто рассыпается все бытие: воля к жизни, к битвам, к борьбе угасает, а
сонливость весьма сродни жажде смерти.
Но сначала я отдаю полчаса медитации - читаю духовные книги, которые
выбираю всякий раз по настроению. Иногда я беру католическую книгу, от
которой веет апостольским, традиционным христианством; подобно латыни и
греческому - это наши истоки, ведь католическое христианство - начало начал
нашей, моей культуры. Погружаясь в римский католицизм, я чувствую себя
римским гражданином. И одновременно - гражданином Европы; к тому же
вплетенные в текст латинские стихи напоминают мне, что я образованный
человек. Я не католик, никогда им не был да и не намерен связывать себя
принадлежностью к тому или иному вероисповеданию. Иногда я беру старую
лютеранскую книгу - с псалмом на каждый день года - и пользуюсь ею как
жупелом. Книга эта написана в XVII веке, когда людям на земле жилось худо.
Потому и сочинитель ее на редкость суров и превозносит страдание как некую
божью милость и благодать. Лишь невзначай случается ему обронить доброе
слово, поистине он способен довести читателя до отчаяния, и потому я вступаю
с ним в поединок. "Неверно все это, - говорю я себе, - это всего лишь