"Август Юхан Стриндберг. Одинокий " - читать интересную книгу автора

нечто неизбежное, заведомо предопределенное. Жизнь моя никак не могла
сложиться иначе. Когда у перекрестка юности меня встретили Минерва с
Венерой, я был не в силах выбирать между ними, а протянул руки обеим и
поспешил за ними, как, должно быть, и все мы поступали и как, возможно, нам
и надлежит поступать.
И вот я шагаю солнцу навстречу и вскоре подхожу к ельнику по левую
сторону улицы.
Помню, лет двадцать назад я шел этим же ельником и глядел на город,
расстилавшийся внизу подо мной. В ту пору я был отверженным, отщепенцем,
подобно Алкивиаду, осквернившему святыню * и разбившему статуи бога. Помню,
как жутко угнетало меня одиночество, не было ведь тогда у меня ни одного
друга, зато весь город подстерегал меня там, внизу, как некий вражеский
стан, ощетинившийся штыками против меня одного, и я уже зрил огни лагеря, и
слыхал звон набата, и знал, что меня захотят взять измором. Нынче я знаю,
что в ту пору был прав, вот только зря я злорадствовал, радуясь зажженному
мной пожару. О, будь у меня тогда хоть капля жалости к тем, чьи чувства я
оскорбил! Хоть капля! Но, может, это значило бы слишком уж многого требовать
от юноши, никогда не встречавшего участия у других!
______________
* Алкивиад (ок. 450 - ок. 404 гг. до н. э.) - один из известнейших
афинских государственных деятелей и полководцев. Был обвинен в разрушении
герм (статуй Гермеса).

То шествие мое сквозь ельник ныне вспоминается мне как нечто
величественное и торжественное, но вот спасение мое в ту пору я не могу
приписать собственным силам, потому что в них я не верю.


* * *

Вот уже три недели, как я не разговаривал ни с одним человеком, и,
должно быть, от этого голос мой сделался глухим, еле слышным, потому что
горничная перестала меня понимать, когда я к ней обращался, и мне
приходилось повторять одно и то же по нескольку раз. Тут я встревожился,
одиночество мое показалось мне проклятьем, и я подумал: люди не хотят меня
знать за то, что я сам отвернулся от них. И отныне стал выходить вечерами из
дому. Садился в какой-нибудь трамвай - для того лишь, чтобы быть рядом с
людьми. Я старался прочитать в их главах, нет ли у них злобы ко мне, но
увидел одно равнодушие. Я прислушивался к их разговорам, так, словно пришел
к ним в гости и имел право участвовать в беседе, пусть в роли молчаливого
слушателя. Когда же в трамвай набивался народ, я радовался, чувствуя локоть
другого человеческого существа.
Никогда не питал я к людям злобы, скорее наоборот, но я всегда боялся
их, с первых дней моей жизни. Настолько был я прежде общителен, что мог
водить компанию с кем угодно, и когда-то считал одиночество наказанием, -
впрочем, может, так оно и есть. У друзей, которым доводилось сидеть в
тюрьме, я спрашивал: в чем, в сущности, состоит наказание, и все отвечали
мне: "В одиночестве". Конечно, на этот раз я сам избрал для себя
одиночество, но с безмолвной оговоркой, что буду, когда мне захочется,
навещать знакомых. Почему же я не делаю этого? Не могу, потому что чувствую