"Брем Стокер. Скорбь сатаны (Ад для Джеффри Темпеста) [F]" - читать интересную книгу автора

способность теперь спала во мне, я делал очень мало, я думал еще меньше.
Но я чувствовал, что эта интеллектуальная апатия была только преходящей
фазой - умственными каникулами и желанным отдыхом от мозговой работы, на
который я заслуженно имел право после всех страданий бедности и отчаяния.
Моя книга печаталась, и, может быть, самым большим удовольствием, из всех,
которыми я теперь пользовался, была для меня корректура первых листов, по
мере того, как они поступали мне на просмотр.
Между тем, даже это авторское удовлетворение имело свой недостаток, и
мое личное неудовольствие было каким-то странным. Я читал свою работу,
конечно, с наслаждением, так как я не отставал от своих собратьев, думая,
что все, что я делал, было хорошо, но мой снисходительный литературный
эгоизм был смешан с неприятным удивлением и недоверием, потому что моя
работа, написанная с энтузиазмом, обсуждала чувства и твердила о теориях,
в которые я не верил. Как это случилось? - спрашивал я себя. Зачем же я
вызывал публику принять меня по фальшивой оценке?
Эта мысль ставила меня в тупик. Как я мог написать книгу, совершенно
не похожую на меня, каким я теперь знал себя?
Мое перо, сознательно или бессознательно, написало то, что мой
рассудок всецело отвергал, как, например, веру в Бога, веру в
предсказанный прогресс человека. Я не верил ни в ту, ни в другую из этих
доктрин. Когда мной овладевали безумные сны, что я - бедняк, умирающий с
голода, не имевший друга в целом свете, то, вспоминая все это, я поспешно
решил, что мое так называемое "вдохновение" было действием изнуренного
мозга. Но, тем не менее, было нечто утонченное в поучительности истории, и
однажды днем, когда я занимался пересмотром последних корректурных листов,
я поймал себя на мысли, что книга была благороднее, чем ее автор. Эта идея
причинила мне внезапную боль. Я бросил свои бумаги и остановился у окна.
Шел сильный дождь, и улицы были черны от грязи; промокшие пешеходы имели
жалкий вид, вся перспектива казалась печальной, и факт, что я был богатым
человеком, не преодолел уныния, незаметно закравшегося в меня. Я был
совершенно один, так как я теперь имел свой собственный ряд комнат в
отеле, недалеко от тех, которые занимал князь Риманец. Я также имел своего
слугу, порядочного человека, который мне нравился скорее за то, что
разделял мое инстинктивное отвращение к княжескому лакею Амиэлю. Затем я
имел своих лошадей и карету, кучера и грума, так что князь и я, будучи
самыми задушевными друзьями на свете, должны были, избегая той
"фамильярности", которая вызывает презрение, поддерживать каждый свой
отдельный "имидж". В этот особенный день я был в более отвратительном
расположении духа, чем в дни моей бедности, хотя, с рассудительной точки
зрения, мне не о чем было горевать. Я обладал громадным состоянием, я
пользовался прекрасным здоровьем и имел все, что хотел, сознавая, что если
бы мои желания увеличились, я легко могу удовлетворить их. Под
руководством Лючио пресса работала с таким хорошим результатом, что я
видел свое имя в каждой лондонской газете, как "знаменитого миллионера". И
для пользы публики, к сожалению, несведущей в этих делах, я могу пояснить,
как неприкрашенную истину, что за четыреста фунтов стерлингов "Факт.
(Прим. Автора)." хорошо известное "агентство" гарантирует помещение все
равно какой, лишь бы не пасквильной, статьи, не менее, как в 400 газетах.
Таким образом, искусство "рекламирования" легко объясняется, и публика в
состоянии понять, почему некоторые имена авторов постоянно встречаются в