"Нил Стивенсон. Смешенье ("Барочный цикл" #2)" - читать интересную книгу автора

Испанец, впрочем, грозно его оборвал:
- Заткнись, не то я отрежу остатки твоего гнилого хера и заколочу их в
твою протестантскую глотку моим собственным девятидюймовым крепышом!
Прежде чем Джек нашелся с ответом, Иеронимо как ни в чем не бывало
продолжил:
- Я недолго оставался в этом Эльдорадо, ибо на пристани меня ждал
фургон. Правили им монахини того же ордена, только все они были индианки. Мы
двинулись извилистой дорогой через джунгли и горы Дариена и наконец прибыли
в монастырь, в котором, как я понял, мне предстояло теперь жить. Мое горе от
разлуки с близкими усугубилось сходством между уединенной обителью и отчим
домом. Она тоже являла собой замок на головокружительной круче; ветры,
дующие через перешеек, скорбно стенали в узких крестообразных амбразурах.
То были почти единственные звуки, достигавшие моих ушей, ибо здешние
монахини приносили обет безмолвия, к тому же, как я скоро узнал, происходили
из горной долины, где близкородственные браки еще более часты, чем у
Габсбургов, отчего все поголовно страдали глухотой. Я слышал лишь речь
погонщиков, доставлявших в горы провизию, да других призреваемых в той же
монашеской обители. Ибо в странноприимном доме монастыря постоянно жили
человек шесть-семь. Судя по осанке и платью, все они были из благородных и
даже знатных семейств, выглядели здоровыми, но вели себя странно: некоторые
говорили бессвязно или пребывали в молчании подобно монахиням, других
постоянно терзал и адские видения, третьи не помнили того, что произошло
пять минут назад. Мужчины, которых лошадь лягнула в голову, женщины со
зрачками разного размера... Некоторых постоянно держали под замком либо даже
привязывали к кровати. Однако я мог свободно бродить, где пожелаю.
В должное время я обучился грамоте и начал обмениваться письмами с
любезной матушкой в Испании. В одном из них я спросил, почему меня
воспитывают в этом монастыре. Письмо спустилось с гор в телеге, запряженной
ослом, пересекло океан в трюме галеона, и примерно через восемь месяцев
пришел ответ. Матушка писала, что при рождении Господь наградил меня редким
даром, коим оделяет немногих: я бесстрашно говорю все, что у меня на сердце,
и высказываю то, что другие малодушно таят в душе. Дар сей, продолжала
матушка, более свойственен ангелам, нежели простым смертным, и великое чудо,
что я его получил, но в нашей скорбной юдоли много заблудших, ненавидящих
все ангельское, и они бы стали чинить мне обиды. Посему она с горькими
слезами оторвала меня от своей груди и отдала на воспитание женщинам,
которые ближе к Богу, чем кто-либо в Испании, а к тому же не способны меня
слышать.
Письмо это прогнало мое недоумение, но не мое горе. Я принялся с
усердием упражнять разум и душу: разум - чтением древних книг, что присылала
матушка из библиотеки старого замка в Эстремадуре, повествующих о войнах
моих предков с сарацинами во времена Крестовых походов и Реконкисты; душу -
изучением катехизиса и, по настоянию монахинь, ежедневной часовой молитвой
святому, изображенному на витраже в боковой капелле монастырской церкви. То
был святой Этьенн де ля Туретт. Символы его таковы: в правой руке парусная
игла и шпагат, посредством коих некий барон зашил ему рот, в левой - клещи,
коими, по другому поводу, епископ Мецкий, позже канонизированный под именем
святого Авессалома Благостного, вырвал ему язык. Впрочем, тогда значение сих
предметов оставалось для меня туманным.
Однако тело мое не укреплялось, пока примерно о ту пору, когда у меня