"Ирина Степановская. Боковая ветвь " - читать интересную книгу автора

"Он думает о ней так же, как и я", - подумал Серов, и что-то пребольно
кольнуло ему в левую половину груди.
- А с кем я разговариваю? - поинтересовался он.
- Доктор Савенко.
- Вы аспирант? - Что-то он не слышал такую фамилию в разговорах об
аспирантах.
- Соискатель.
- Значит, вы пришли из практики? - Вячеслава Сергеевича интересовал
возраст его заочного собеседника.
- Я после армии, - раздраженно сказал ему в ответ Савенко. Он терпел
эти ненужные и глупые, как ему казалось, вопросы только потому, что
спрашивающий был ее мужем. Но уж ни за что бы он сам, своими руками не
толкнул его в Петербург, туда, куда уехала его любовь, его надежда, предмет
его тайных мечтаний. Он сам страшно хотел поехать на конференцию вместе с
ней. Но она почему-то выбрала себе в спутники старика с внешностью
добродушной жабы, проректора по науке, которого кто-то из институтских
остряков еще миллион лет до нашей эры прозвал Ни рыба ни мясо.
Кто такой этот остряк, жив ли он до сих пор, работает ли еще или, может
быть, делся куда-нибудь, никто и понятия не имел, а Ни рыба ни мясо как
приходил на работу, слегка помахивая потертым портфельчиком, много лет
назад, так и сейчас ходит. И даже, как казалось абсолютно всем, портфельчик
у него был все тот же - старый, потрепанный.
- Значит, и сколько дней будет идти конференция, вы не знаете? - задал
Серов последний вопрос.
"Не знаю", - хотел ответить Женя Савенко, хотя отыскавшийся накануне
факс с сообщением о конференции лежал сейчас на столе Натальи Васильевны
перед ним. Он ужасно ревновал Наталью к мужу, он ненавидел Серова. Но если
Серов все-таки поедет в Санкт-Петербург и скажет ей, что он, Женя, отказался
дать ему необходимую справку, Наталья Васильевна может рассердиться. Этого
он не мог допустить. И исходя печалью и ревностью, он взял в руки факс и
продиктовал Серову программу, включая время и место проведения банкета.
Серов поблагодарил, извинился за беспокойство и положил трубку. Женя
кинул в ответ свою на рычаг и сел на Наташино место за стол. Так он посидел
в совершенной неподвижности, молча, потом потрогал ее оставленную на столе
самую простую, обыкновенную шариковую ручку, прочитал, что было написано на
листе календаря, лежавшем перед ним (кстати, ничего особенного там написано
не было, какие-то отрывочные слова, напоминающие о чем-то несделанном),
понюхал, не открывая пробки, стоящий сбоку флакончик духов. Открыл передний
незапертый ящик стола и увидел в нем пудреницу, старую сломанную линейку,
пачку цветных карандашей, коробку скрепок. И небрежность, и обыденность, с
которой лежали здесь вещи, к которым притрагивалась она, привели все его
чувства в расстройство. Ему хотелось закричать, завыть от невозможности
достигнуть того, о чем он мечтал последние несколько лет. А именно - чтобы
его назвали любимым и чтобы не к этим дурацким скрепкам, а к нему самому,
как было однажды, в страстном порыве притронулись ее руки.
На краю кресла валялся брошенный шарф, в который она куталась, когда на
улице шел сильный дождь, который она набрасывала на себя, когда ветер менял
направление и дул из окон. Женя взял его и зарылся лицом в него. Шарф хранил
ее запах.
Женя знал: Наталья Васильевна не любит сырости, дождя, холодного ветра.