"Ф.Степун, Семен Л.Франк. Освальд Шпенглер и Закат Европы " - читать интересную книгу автора

музам, превратив его в инженера или химика. Он твердо знает, что Европе
осталось одно - смерть; что в Европе возможна только цивилизация и не
возможна культура, и потому он каким-то своим римско-прусским вкусом к
доблести воина и мужа требует от современного человека навстречу смерти
открытых объятий, безропотного служения цивилизации и полного воздержания от
разлагающих душу смертника юношеских мечтаний, воздержания от искусства,
философии, творчества.
На три знакомых лица - романтика, мистика и человека современной
цивилизации расслояется, таким образом, своеобразный образ Шпенглера при
первой же попытке уничтожить противоречия его концепции. Это значит, что
оригинальность Шпенглера, как мыслителя, жива, прежде всего, противоречиями
его мысли.
Прекрасно чувствуя это инстинктом большого артиста, Шпенглер нигде в
своей книге даже и не пытается логически выправить своих построений;
разрешить основное противоречие того, что он утверждает как
скептик-релятивист и того, что он создает как интуитивист-мистик.
Книга его убежденно и глубокомысленно смотрит в душу читателя
характернейшею некоординированностью своих противоречий, как Рафаэлевский
портрет d'Inghiram"4"i. Смотрит в мир своими раскосыми глазами.
В этом ее своеобразная художественная правда, ее глубина и
выразительность.

II

Дав общую характеристику Шпенглера как мыслителя ц артиста, попробуем
несколько ближе присмотреться к его изумительной по глубине интуиции и
техническому мастерству работе историка физиономиста. Выберем с этой целью
две наиболее завершенные работы Шпенглера, портрет аполлинической души
Греции и души западно-европейской культуры, по Шпенглеру фаустовской души, и
постараемся дать с них уменьшенные и схематизированные, но по возможности
все же тщательные копии.
Античная Греция - это расчлененное бухтами, реками и горами побережье,
это изолированные тела островов Эгейского моря.
Этот стиль материнского ландшафта таинственно передался стилю всей
античной культуры. Для древнего грека мир - сумма отдельных тел,
изолированных вещей. Того, в чем эти тела для нас находятся и чем они для
нас объединяются, единого, бесконечного пространства, из которого по Канту
можно отмыслить все тела, но которое нельзя перестать себе представлять, для
античного человека просто не существует. Для античного человека, для
аполлинической души бесконечное пространство то, чего нет. Для него реальны
только тела. Это так для античной математики и так для античного искусства.
Пифагорейское число, лежащее в основе всех вещей, ничто иное, как мера
и пропорция, как чувственная плоскость античной статуи голого человека.
Античное число и античная скульптура означают страстное обращение
аполлинической души ко всякому "здесь" и "сейчас".
Пафос дали, пафос бесконечности абсолютно чужд аполлинической душе,
потому античная математика никогда не могла бы принять концепции
иррационального числа. Иррациональное число является расторжением связи
между числом и телом и созданием связи между числом и бесконечностью.
Поздний миф рассказывает о гибели человека, открывшего иррациональное