"Ф.Степун, Семен Л.Франк. Освальд Шпенглер и Закат Европы " - читать интересную книгу автора

Разрешить это противоречие за Шпенглера, очевидно, нельзя, но искать
таковое разрешение у него можно, и можно в двух противоположных
направлениях: в направлении мистическом и в направлении скептического
релятивизма.
Скептически-релятивистическое разрешение заключалось бы в неожиданном
для Шпенглера признании, что его проникновение в души древних культур
является в сущности проникновением иллюзорным, не размыкающим по-настоящему
одиночества его западно-европейской души. Оно заключалось бы в утверждении,
что познавая Грецию, Египет и Индию, Шпенглер в конце концов своими
химерическими гаданиями об этих культурах реально познает только свою
собственную душу европейца двадцатого века.
Такое релятивистическое трактование Шпенглера сводилось бы к мысли, что
постижение по аналогии не ведет дальше постижения одной аналогии. Утверждая,
что фрески Полигнота относятся к скульптуре Поликлета, так же как портреты
Рембрандта к музыке Баха, мы проникаем в душу античного искусства, в
сущности не глубже, чем в природу зеркала, в котором рассматриваем самих
себя. Все эти наши Греции, Индии, Египты, все это только наши тени, нами же
созданные призраки. Но жизнь среди призраков не есть ли самая одинокая
жизнь? Но если так, почему же Шпенглер так страстно отдается изучению
умерших культур, отошедших миров! Очевидно потому, что он любит эти миры,
эти культуры, и все еще не верит н иллюзионизм своей любви, мнящей владеть
предметом, но владеющей только своею мечтою о нем. Р о м а н т и к и л л ю з
и о н и с т, не разгадавший этой своей природы, вот первый облик Шпенглера,
в котором психологически разрешимы противоречия его книги, если
акцентуировать ее релятивистические мотивы.
Но возможна попытка додумать Шпенглера до конца и в другом направлении,
в направлении мистическом. Есть в "Закате Европы" одинокие, глухие места, в
которых Шпенглер, оговариваясь, что здесь мистерия, боящаяся слов, говорит о
мировой душе (Urseelentum), отпускающей к жизни души вселенских культур и
принимающей их обратно в свое лоно по свершении ими своих путей. В этой
мировой душе все вечно пребывает; в ней и поныне живы потерянные трагедии
Эсхила, не как созданные формы, не как телесные вещи, не для дневного
сознания человечества, но как-то иначе, в какой-то несказуемой, неразрушимой
первосущности. Этими прозрениями Шпенглер прокладывает в сущности путь к
утверждению всего того, что он всячески отрицает, к утверждению единого
человечества, единой истории и прозрачности всякого ты, для всякого я. Пойди
он этим путем и все противоречия его системы разрешились бы в образе
мистика-гностика. Однако, Шпенглер только видит этот путь, но идти им он не
идет.
Но Шпенглер вообще никуда не идет и никуда не ведет; он убежденно стоит
на перекрестке многих путей, стягивая в роковой узел своего многосмысленного
существа все противоборствующие мотивы современности. Он не только романтик
иллюзионист вчерашнего дня, и не только мистик-гностик вечного дня
человечества, он кроме того еще и современный человек, отравленный всеми
ядами всеевропейской цивилизации. Разгадав с пророческою силою образ этой
цивилизации, как образ уготованной Европе смерти, он в каком-то смысле все
же остался ее мечом и ее песнью. Он верит, что в каждом собрании акционеров
большого предприятия вращается несоизмеримо больше ума и таланта, чем во
всех современных художниках, взятых вместе. Он мечтает о том, что его книга
совратит не одного юношу с путей бессмысленного и невозможного ныне служения