"Ежи Ставинский. Пингвин " - читать интересную книгу автора

Знаю я таких, у нее-то я имел бы шанс, таким как раз по вкусу мои
девятнадцать лет. - Все сидят у Адася.
Она ушла, захлопнув дверь. Я полез вверх по лестнице. Слышалась музыка.
Мне надо было избавиться от масла, банки распирали мне карманы. Я поставил
их на столике возле зеркала, под какой-то черно-красно-желто-голубой мордой
из дерева, прилизал волосы, теперь пора было входить. А входить было
страшно, я мало знал эту банду и не любил их. Что они говорили обо мне? Они
считали меня дубиной, бараном, тюфяком, пацаном, я не был ихним,
притворялся, что чувствую себя с ними свободно, но это у меня не выходило,
каждое будто бы свободное движение было неестественным и слишком свободным,
громкий смех скрывал дрожь и был слишком громким, - словом, судорога,
сводящая скулы, оцепенение, паралич. Я бы не мог быть оратором, актером,
деятелем, душой компании, самым мировым парнем во всем классе, любимцем
девушек и избранником судьбы. Вот если бы я умел играть на чем-нибудь, на
пианино или лучше на саксофоне или дирижировал джазом! Все тебя слушают,
девушки пожирают глазами, ребята проталкиваются к тебе, приглашают, угощают,
ожидают. Петь бы, как Седака, чернокожий Тейлор, - вокруг рев, взбесившаяся
публика, свист, летят стулья, проваливаются полы, зал в обломках, кругом
сплошная давка, свалка, мордобой, всяк, кто жив, воет, врывается на эстраду,
не помогает ни милиция, ни Союз молодежи, ни дружина, ни горсовет, на мне
рвут брюки, меня кусают, лижут... потом сирены, кареты "скорой помощи",
носилки, я уже пою за решеткой, решетка отгораживает эстраду от зрительного
зала, толпы на улице, два миллиона девушек, миллион писем в день, а я
внимательно смотрю, велю поднять решетку, спускаюсь в зрительный зал, вижу
Ваську, подхожу к ней, она не верит своему счастью...
Наконец я открыл дверь в комнату Адася. Он кривлялся посредине,
извивался в твисте перед сидевшей в кресле Васькой.
У него был и радиоприемник, и стереофонический проигрыватель, и
заграничный магнитофон, и зеленый телефон (в коридоре я видел красный). В
углу Бояновский "пилил" твист с Магдой, Вализка, мастер по всякой механике,
ковырялся в радиоприемнике. Они едва заметили меня. Адась сказал: "Валяй,
влезай, Пингвин", - он был весь какой-то взвинченный, возбужденный,
наверное, уже глотнул чего-нибудь из отцовского буфета. Баська сидела с
каменным лицом и даже не смотрела на все эти приемники, проигрыватели и
аппараты. Адась сменил пластинку и взглянул на Баську. Вся эта затея была
ради Баськи, мы были ему нужны только для того, чтобы заполучить Баську,
чтобы иметь возможность похвалиться перед Баськой отдельной комнатой с
зеленым телефоном и заграничным магнитофоном. Он выбежал в холл, позвякал
бутылками и вернулся с армянским коньяком, английским виски и кубинским
ромом. Все это зверски дорого стоит, - такие цены в гастрономе просто
оскорбление для народа и дренаж рынка. Силен Бончек, до чего выпендривается
перед Баськой, вот он, гвоздь программы, свет прожекторов на него, одна
бутылка - это почти вся ее стипендия. Он наливал, вещал, рассуждал, знаток
вонючий, к виски-де полагается вообще не содовая вода, а соки, а марка "Блэк
энд уайт" лучше "Белой лошади", наверное, дольет потом воды, чтобы старик не
заметил убыли, когда вернется. Он возбуждался, и дергался, и говорил,
говорил, говорил о путешествиях и о разных там Африках, и о том, что старик
отдаст ему свой "фольксваген" и они поедут на Адриатическое море, потом
снова переменил пластинку, закрыл стереофонический проигрыватель, опять
сбегал в холл, вернулся с негритянским барабаном, тамтамом, и включил