"Ежи Ставинский. Пингвин " - читать интересную книгу автора

оливкового масла в банках, сплошь оливковое масло в банках, только оливковое
масло в банках, никто никогда не слышал об оливковом масле в бутылках.
Я хватаю банку, две банки, четыре, мать выдала пятьдесят злотых,
добавляю свои кровные пятьдесят, все, что у меня есть, я не бессовестный
сын, пятидесятизлотовая бумажка действует на нечистую совесть, как мыло,
бегу дальше, к дому Бончека. Чем ближе к нему, тем муторней на душе - все
уже там веселятся, я заявлюсь ни к селу, ни к городу, буду среди них, как
кролик среди кошек, зачем мне все это нужно, куда я лезу за этой Васькой,
ведь она меня даже не замечает, я сам выдумал весь этот роман, он ничего
общего не имеет с действительностью, она никогда не заметит меня, глупого
Пингвина, никогда не полюбит, да и за что меня любить? Домой, Пингвин, брысь
домой, к своим книжкам! Что за победы тебе снятся? Вот если бы ты совершил
подвиг, прославился, победил на соревнованиях по слалому-гиганту, сыграл
главную роль в фильме... На это нужно время, а тут... Нет, время не ждет, а
у меня нет условий, может, через пятнадцать лет я и стану главным инженером,
но она не будет ждать; может, у нее уже кто-то есть, ведь я ничего не знаю о
ней, у нее наверняка кто-то есть, она бежит к нему после лекций, может, он
сегодня уехал или у его тети именины, и потому она согласилась прийти к
Адасю, а я что?
Бончек жил в особняке для двух семей, черно-желто-белая роскошь, гараж,
отдельная комната с окном в сад, через это окно можно было приводить
девушек. В холле полно масок, тамтамов, пищалок, тотемов, эбеновых изделий,
тростника, сплошная Африка-загадка - там скульптура, тут палица, женщина или
столб на двух ногах. Адась жил среди всего этого, и в башке его все время
кружили черные мысли: где-то рядом, в шкафу или в письменном столе, есть
несгораемая касса, а в ней шахтеры [i], он метался, как пес у колбасной
лавки: как бы добраться до окорока? Мать его шлялась по городу, торчала в
кафе и парикмахерских, я ее видывал и с молодыми, и со старыми, надо думать,
она не очень-то блюла верность Бончеку-отцу, но тот, видно, не обращал на
это внимания, он все время был в разъездах, а Адась только злился. Очень,
поди, песик Адась мучился возле окорока...
У меня-то все было иначе, отец целиком отдавал зарплату матери, и они
распределяли ее на весь месяц. Впрочем, теперь стало хуже, урезали работы по
договорам, мать все реже приносила домой переводы, старики выбивались из
сил, экономили, дрожали над каждой десяткой. Раньше, когда отцу случалось
подработать или когда у матери бывал гонорар за перевод, дома устраивался
праздник, появлялись деликатесы, в разговорах упоминались комиссионные
магазины и даже звучали намеки на то, что хорошо бы, мол, завести
малолитражную "Сиренку" - словом, король с королевой на один вечер, они
выпивали маленько, несмотря на печень, утром просыпались охая, и все
возвращалось на свое место, все шло своим чередом. "Лучше быть бедным и
больным, чем богатым и здоровым", - говорила в утешение бабушка, у нее все в
голове перепуталось, один только святой Антоний занимал ее думы.
Дверь мне открыла мать Адася, она как раз выходила из дому. Глаза
подведены - сверху фиолетовым, по углам черным карандашом, ресницы торчат от
туши, как щетка, кремов, красок и запахов столько, что чихнуть охота.
Ухоженная, ведьма, шикарная, вся начищенная-наблищенная, холеная,
подтянутая, налощенная.
- Здравствуйте, пан... не помню... ах, Анджей! Пожалуйте,
пожалуйте... - Она смотрела на меня, заметила меня, крепко пожала мою лапу.