"Константин Михайлович Станюкович. Оригинальная пара" - читать интересную книгу автора

- Только не думайте, бога ради, голубчик, что я жалуюсь. Я не жалуюсь;
жаловаться глупо да, собственно говоря, по совести не на что. Разве может
жаловаться звезда, что она светит менее ярко, чем солнце? Мало ли разной
твари на свете погибает? Я просто хочу говорить и... буду говорить. Надоест
вам, остановите - я не обижусь. Я вообще не обижаюсь.
Он кротко улыбнулся и продолжал:
- Женщина, говорят, в жизни играет немалую роль. И я начну с женщины.
Вы догадываетесь, что я говорю о Зое? Встретились мы случайно. Надо вам
сказать, что до этого я ни с одной женщиной не сходился близко и,
признаться, побаивался их, то есть не то, чтоб боялся, - это, пожалуй, не то
выражение, - а испытывал нечто вроде благоговейного ужаса, вроде того, я
думаю, какой испытали островитяне, увидав впервые действие пушек. Я
любовался ими издали, незаметно, и не боялся только двух женщин на свете -
мать и сестру Наташу. Еще надо сказать, что я был застенчив и робок (да и
теперь тоже), а к тому же напуган матерью. Добрая! Она страшно меня любила,
и, верно, потому для нее каждая недурненькая девушка, заходившая к нам, была
заклятым врагом, если только я обращал на нее какое-нибудь внимание. По
словам матери, каждая девушка (кроме Наташи, конечно), недурная собой, была
сиреной{90}, подходить к которой гибельно и опасно для молодого человека,
особенно такого "глупенького", каким она нередко называла своего любимого
сына.
А брак она рисовала всегда такими мрачными красками, особенно когда
Наташи не было в комнате, что, по ее мнению, тот молодой человек, который
женится, делает непростительную глупость и непременно погибнет. На этот счет
у нее была даже своя собственная теория, и когда она говорила на эту тему, -
а тема эта была ее любимым коньком, - то говорила с замечательным
диалектическим мастерством. Она меня находила таким совершенством, что ей
казалось, будто все барышни имеют на меня виды, а она этого боялась.
Понятный эгоизм у бедной, крайне несчастливой с отцом.
Я с детства рос у юбки матери, и как я любил эту славную юбку! Сколько
радостей она мне дала, сколько хорошего, честного слышал я из уст матери,
прижимаясь к этой самой юбке! Мать нельзя было назвать очень образованной
женщиной, но она была умна и кротка бесконечно. Мы с ней почти не
разлучались. Смешно сказать: до шестнадцати лет я спал у нее в комнате.
Любила она меня с тем страстным эгоизмом, с которым способна любить только
мать; она старательно отдаляла от меня всякие, как она называла, соблазны,
окружала меня попечениями, думала за меня в житейских делах и точно
поставила задачей жизни держать меня как можно далее от житейских дрязг. Я
проводил время за книгами и в обществе матери и сестры. Я много учился,
много читал и был совершеннейшее дитя в жизни; любой деревенский мальчуган
десяти лет имел более житейского опыта и характера, чем ваш покорный слуга в
двадцать лет.
Отец сперва на это сердился, потом махнул рукой. Мать была кроткая, но
упорная женщина. Вы знаете женские тихие натуры, которые сопротивляются
молча? Что с ними сделаешь? К тому же отец сознавал нравственное
превосходство матери. Он был совсем другой человек. Гордился своей фамилией
(все гербы из герольдии доставал) и был ростовщиком, то есть не имел кассы
ссуд, нет, а давал деньги под векселя за огромные проценты. Это я узнал уже
позднее, от сестры; сестра очень мучилась этим, да и мать как-то пугливо