"Октавиан Стампас. Рыцарь Христа (Тамплиеры - 1) " - читать интересную книгу автора

мы с отцом поехали в Пожонь, нашли его на берегу Дуная. Никто не поверил
рассказам Братки, но год от года стряпчий Дьердь стал все хуже и хуже
обращаться со своей женой Веренкой, покуда не сжил ее со свету.
В том же году, когда утопился кузнец Братко, умер мой дед, Фаркаш
Вадьоношхази, и моя мать, Анна, его дочь. Смерть деда потрясла меня в
большей степени потому, что я убедился, в простой истине - смертны не
только животные, птицы, рыбы и чужие люди, смертны и близкие, умрет отец,
мать, умру когда-нибудь и я. Но тут меня еще кое как мирило со смертью то
обстоятельство, что отныне дед Фаркаш не будет во время наших визитов в его
замок или его приездов к нам ловить меня и, рыча и кусаясь, произносить
одну и ту же фразу по-немецки: "Mein Name ist Wolf"*. [Меня зовут Вольф.
"Вольф" по-немецки, а "Фаркаш" по-венгерски одно и то же - "волк".]
Я очень хотел иметь братьев и сестер, вот ведь у Корвины были родные
сестра и брат, Арпад и Илдико, и дети дяди Арпада были не одни, а трое -
Шандор, Фаркаш и Жужанна, а я у отца с матерью рос один. Вот почему, когда
мама, не сумев разродиться, умерла от родов, это стало для меня особенным
потрясением, ведь с нею вместе умерли все мои братья и сестры, не говоря уж
о том, что я не представлял, как буду жить без мамы.
И все-таки, я был тогда еще мал, чтобы долго и страшно переживать даже
такие тяжкие потери. Поэтому самым сильным потрясением всей моей жизни
стали даже не смерти, а тот случай, когда однажды в возрасте четырнадцати
лет я застал отца в постели с любовницей. У меня тогда сразу отшибло
напрочь, зачем я шел к нему, почему так ворвался. Ужасно было и то, что я
увидел их, и что они увидели, как я вошел, поглотал ртом воздух и выскочил
вон. О, я был свято уверен в том, что отец и после смерти матери хранит ей
верность. В общем-то, я готов был бы смириться, если бы отец, в конце
концов, по прошествии лет десяти женился на дочери какого-нибудь графа, но
застав его в объятьях всего лишь вдовы нашего плотника, свалившегося в
позапрошлом году с крыши, я был оскорблен до глубины души. Мир перевернулся
в моем сознании точно так же, как когда меня укусил огонь. Эта Брунелинда
отличалась, конечно, миловидностью, но как он мог сравнить ее с покойной
мамочкой, я не в силах объяснись. К тому же, меня дико обжигало
воспоминание о двух их сплетенных нагих телах. Чтобы избавиться от этого
потрясения, не думать постоянно о стыде и обиде, мне тогда потребовалось
несколько месяцев.
Но я могу точно сказать, Христофор, что когда в подземелье замка
Шедель две нагие ведьмы и Тесселин де Монфлери сняли с круглого ложа черное
бархатное покрывало, зрелище обожгло и потрясло меня даже больше, чем сцена
в спальне отца. Меня словно молотом по голове ударило. На круглом ложе,
широко раскинув руки и дерзко раздвинув ноги, лежала императрица
Адельгейда, моя Евпраксия! Ее обнаженное тело было великолепно, но поза,
изображающая микрокосм на виду у стольких мужчин, была постыдна,
отвратительна. Полдня назад, когда над Евпраксией было совершено насилие,
когда император сорвал с нее одежды, чтобы опоясать стальным поясом и
поставить "печать Астарты", на ее наготу смотреть было больно, и стыдно
становилось за императора. Теперь на это обнаженное прекрасное тело
смотреть было не только больно, но и страшно, мир в очередной раз
переворачивался во мне кверху тормашками.
Однако, то, что стало происходить дальше, заставило меня от души
пожалеть, что призрак Шварцмоора сорвал с моих глаз пелену. Ноги и руки мои