"Сати Спивакова. Не все " - читать интересную книгу автора

заменять, вводить в репертуар новых музыкантов, от этого терялось качество,
в чем тоже упрекали Спивакова. Работать без Спивакова, самостоятельно, новые
люди не умели, они мгновенно забывали наработанное, и мой муж как творческая
личность стал буксовать. Я увидела - он загибается!
В Испании дело не пошло еще и потому, что преданный коллективу и очень
умный директор оркестра Роберт Бушков не мог спокойно пережить, что, когда в
России начались финансовые и экономические преобразования, он остается в
стороне. Он отличался недюжинным умом, его считали финансовым гением. И он
страшно нервничал, считая, что пора зарабатывать деньги. В голове его что-то
сместилось, и, вместо того чтобы зарабатывать для оркестра, он старался
заработать для себя. Он вкладывал деньги в ларьки с цветами, в золотые
прииски, появлялись статьи, что "Виртуозы Москвы" намывают золото. Концов
найти было нельзя. Конфликт между директором и художественным руководителем
разрастался, директор постоянно отсутствовал, сидя в Москве, денег не
прибавлялось, и оркестр совершенно растерялся. Музыканты привыкли быть при
Бушкове, человеке властном, как дети при строгом папеньке. Все распадалось,
созданное годами здание на глазах стало рассыпаться - пропал общий интерес.
Исчезло то единение, о котором Андрей Вознесенский написал: "Созвездье
виртуозов". Все звезды стали падать с этого небосвода.
И я увидела, что и мой муж растерялся. Он поверил, что без "Виртуозов"
он - ничто. Ему стало казаться, что, если он выйдет на сцену и за спиной
будут сидеть другие музыканты, он не сможет ничего сделать. Это для меня
было самым страшным. На это наслоился и кризис нашей семейной жизни. Мы были
на виду, и все доброжелатели с увлечением обсуждали подробности и, потирая
руки, ожидали развязки. Наш разлад обрастал сплетнями в духе мексиканских
сериалов. (Для меня было большим ударом узнать, что ближайший друг моего
отца, с которым папа спал на соседних койках в общежитии консерватории, Эрик
Назаренко, работавший в оркестре благодаря мне, в какой-то поездке подошел к
Володе и сказал: "Ты правильно делаешь. Это страшная семья". Всю жизнь он
был для меня "дядей Эриком", учил меня фотографировать, знал меня с
колыбели. Когда Володя хотел уволить его - он называл глуховатого Эрика
"гнездом глухаря", - я умоляла памятью моего отца оставить его в оркестре.)
Вдруг я увидела, что муж мой, как сталкер, находится в какой-то своей зоне,
не слышит, не видит, не понимает, обрастает панцирем цинизма и черствости от
неуверенности в себе, от зажима и несчастливости. Володя человек очень
гармоничный, и даже когда он собой недоволен, он должен быть внутренне
уверенным в правоте того, что он делает. А тут я понимала, что ощущение
счастья оставило его. Он перестал получать отдачу во время общения с
оркестром на сцене. Я поняла, что он больше не видит лиц музыкантов и,
выходя на сцену, не может найти с ними контакта. Получилось как в финале
Прощальной симфонии Гайдна, который он позволил себе придумать. В оригинале
ведь, когда все музыканты уже ушли и осталось только двое оркестрантов,
дирижер не играет. А ему хотелось самому доиграть эти последние ноты. Это
стало чем-то провидческим: он оставался один, доигрывал последнюю ноту в
гордом одиночестве, и свет гас.
Все работали в Испании, но стремились в Москву, к своей публике.
Подышав "дымом отечества", возвращались в Испанию. К тому времени в Астурии
собрали новый симфонический оркестр и пригласили всех музыкантов из
"Виртуозов". Последнее предательство было уже групповым, но как бы
подневольным, вынужденным. Когда их позвали в новый испанский оркестр вместе