"Дидо Сотириу. Земли обагренные кровью " - читать интересную книгу автораграбителей и насильников, вымогателей и убийц. С греками никто не считался.
Им больше ничего не принадлежало, даже собственная жизнь. Любой подлец, если только он был турок, распоряжался нами. Государство, чтобы покрыть военные расходы, облагало все новыми и новыми налогами немусульманское население. Турецкий подданный немусульманин мог откупиться от мобилизации. За двадцатипятилетних надо было платить сорок золотых лир, за более молодых - шестьдесят. Но какой бедняк мог позволить себе такой расход, если к тому же у него в семье было шесть-восемь парней! Однако даже сорока и шестидесяти лир правительству показалось мало. Требования все возрастали. В полицейском участке нашей деревни до войны было восемь полицейских; теперь их стало сорок, не считая конных жандармов и так называемой военной полиции; все они то и дело совершали облавы и грабили жителей. Люди, отчаявшись, уходили в горы. В горах можно было бы спастись, если бы нас поддерживали турецкие крестьяне, но не тут-то было. Им наговорили о нас столько небылиц, что они стали нас ненавидеть. Солдаты турецкой регулярной армии, муллы, турецкие переселенцы, выгнанные из Греции, - все были мобилизованы на то, чтобы убедить турецких крестьян, что неверный - это ядовитая змея и горе тому, кто пригреет ее на груди... Аллах повелевает очистить турецкую землю от неверных! Но самыми злейшими нашими врагами были турецкие дезертиры. Общая судьба, казалось, должна была бы объединить их с нами, но турецкое правительство предвидело это и обещало амнистию за уничтожение возможно большего числа христиан. И турки-дезертиры за сигарету, за монету, за кусок хлеба убивали, не моргнув глазом, любого встречного христианина, кто бы он ни был. сестра, Георгий и Стаматис. - А Манолиса нет? - спросил он, оглядываясь. Он сел на скамейку, бледный и усталый; видно, он едва держался на ногах. Мать испугалась. "Наверно, он что-то плохое узнал о Манолисе", - подумала она. Мать подозревала, что я был связан с тайной организацией, которая вооружала дезертиров, скрывавшихся в горах. И она начала расспрашивать Шевкета: - Что с тобой, милый Шевкет? Не заболели ли твои мать или отец? Не случилось ли со скотиной какого несчастья? Шевкет печально покачал головой. Потом поднял глаза и голосом, идущим из глубины сердца, сказал: - Ах, моя мать! Ах, братья мои! Если бы это была болезнь! Можно было бы позвать доктора и вылечить их. Скотина подохнет - новую можно завести. А от напасти, которая теперь на нас свалилась, не спасешься. Шевкет огляделся, чтобы еще раз убедиться, что никого из посторонних в доме нет, и стал рассказывать. Турецкие крестьяне поднимаются против греков. Даже их маленькая и такая тихая деревушка, даже она пришла в движение. Переселенцы-турки, выселенные с острова Крита, из Македонии, из Эпира, младотурецкие муллы и другие священнослужители сеют в сердцах людей ненависть к "собакам-неверным, которые в тысячу раз хуже чумы!" - Сначала, - продолжал Шевкет, - их ядовитые слова не действовали на людей. "Бросьте, кому мы будем верить - этим чужеземцам или собственным глазам? Мы годами жили рядом с греками как братья и, кроме добра, ничего от них не видели. А теперь вы хотите сделать нас врагами?" Но слова могут как |
|
|