"Дидо Сотириу. Земли обагренные кровью " - читать интересную книгу автораиронией.
Костас горевал о хозяйстве. - Все зачахнет, - говорил он. - Скоро и Манолиса заберут. А там наступит очередь Георгия и даже Стаматиса! Останется у тебя одна надежда, мать, - руки Софьи! Все, что с таким трудом сделано, потом полито, пойдет прахом! Весь вечер мы говорили только о прививке деревьев, прополке, винограднике, табаке и скоте. Мне хотелось крепко обнять братьев, пожать им руки, сказать, чтобы они не беспокоились, что я обо всем позабочусь, хотелось сказать им какие-то нежные слова, но я стеснялся, боясь, что Костас и Панагос поднимут меня на смех, а может, и скажут: "Что за телячьи нежности!" Как всегда, мы рано легли спать. Но сон у всех был беспокойным. Мать вовсе не ложилась. Она латала белье Панагоса и Костаса и так заботливо и аккуратно гладила их грубые рубашки, будто от этого зависела жизнь ее сыновей. Потом она принялась чинить штаны, фуфайки, штопать носки. Сколько старья ей пришлось перечинить в своей жизни! Когда господь бог позовет ее к себе, ему следует принять это во внимание. "Сколько старого белья я перечинила, господи! Сосчитать не могу, моей арифметики на это не хватает..." Панагос, видимо, не спал. Он вставал несколько раз, выходил, пил вино. Он хотел хоть чем-то задушить свое волнение, свой страх" и, может быть, поэтому - кто знает - напустился на мать: - Какого черта ты крутишься всю ночь, как лунатик? Ложись спать! Мать, не отвечая и стараясь не шуметь, собрала белье и пошла на кухню, - Не горюй, мать! Что на роду написано, того не вычеркнешь. Если богу будет угодно, мы вернемся, будешь еще внучат нянчить... - Дай-то бог! - сказала мать и вышла, заплакав. Рано утром, нагрузившись узлами, мы пошли на станцию Аяшсулук. Тучи, которые начали собираться еще с вечера, опустились так низко, что, казалось, давили прямо на сердце. Вокруг нас женщины плакали, рвали на себе волосы, били себя в грудь, царапали лица, причитали: "Ах, бедные мы, как мы будем жить без вас!" Мать стояла прямая и гордая и не плакала. Слезы полились у нее из глаз, только когда послышался гудок и поезд тронулся. - Добрый путь вам, детки, пусть матерь божья не оставит вас... Потом она шла рядом со мной, с трудом переставляя ноги, словно столетняя старуха. - Кажется, будто кусок сердца у меня оторвали... Никогда не думала, что буду жалеть о том, что бог дал мне столько сыновей! Это была только первая царапина, нанесенная войной, но и она оставила след. Ножевых ран еще не было. Но человеческое сердце всегда помнит первую, даже маленькую боль и приучается переносить большее. * * * Все прибывшие из рабочих батальонов - как дезертиры или по увольнительной - рассказывали о них такие страшные вещи, что трудно было поверить. Деревни и города были полны дезертирами. На дезертирство люди |
|
|