"Дидо Сотириу. Земли обагренные кровью " - читать интересную книгу автора

иронией.
Костас горевал о хозяйстве.
- Все зачахнет, - говорил он. - Скоро и Манолиса заберут. А там
наступит очередь Георгия и даже Стаматиса! Останется у тебя одна надежда,
мать, - руки Софьи! Все, что с таким трудом сделано, потом полито, пойдет
прахом!
Весь вечер мы говорили только о прививке деревьев, прополке,
винограднике, табаке и скоте. Мне хотелось крепко обнять братьев, пожать им
руки, сказать, чтобы они не беспокоились, что я обо всем позабочусь,
хотелось сказать им какие-то нежные слова, но я стеснялся, боясь, что Костас
и Панагос поднимут меня на смех, а может, и скажут: "Что за телячьи
нежности!"
Как всегда, мы рано легли спать. Но сон у всех был беспокойным. Мать
вовсе не ложилась. Она латала белье Панагоса и Костаса и так заботливо и
аккуратно гладила их грубые рубашки, будто от этого зависела жизнь ее
сыновей. Потом она принялась чинить штаны, фуфайки, штопать носки. Сколько
старья ей пришлось перечинить в своей жизни! Когда господь бог позовет ее к
себе, ему следует принять это во внимание. "Сколько старого белья я
перечинила, господи! Сосчитать не могу, моей арифметики на это не
хватает..."
Панагос, видимо, не спал. Он вставал несколько раз, выходил, пил вино.
Он хотел хоть чем-то задушить свое волнение, свой страх" и, может быть,
поэтому - кто знает - напустился на мать:
- Какого черта ты крутишься всю ночь, как лунатик? Ложись спать!
Мать, не отвечая и стараясь не шуметь, собрала белье и пошла на кухню,
чтобы никому не мешать. Панагос, раскаиваясь в своей грубости, мягко сказал:
- Не горюй, мать! Что на роду написано, того не вычеркнешь. Если богу
будет угодно, мы вернемся, будешь еще внучат нянчить...
- Дай-то бог! - сказала мать и вышла, заплакав. Рано утром,
нагрузившись узлами, мы пошли на станцию Аяшсулук. Тучи, которые начали
собираться еще с вечера, опустились так низко, что, казалось, давили прямо
на сердце. Вокруг нас женщины плакали, рвали на себе волосы, били себя в
грудь, царапали лица, причитали: "Ах, бедные мы, как мы будем жить без вас!"
Мать стояла прямая и гордая и не плакала. Слезы полились у нее из глаз,
только когда послышался гудок и поезд тронулся.
- Добрый путь вам, детки, пусть матерь божья не оставит вас...
Потом она шла рядом со мной, с трудом переставляя ноги, словно
столетняя старуха.
- Кажется, будто кусок сердца у меня оторвали... Никогда не думала, что
буду жалеть о том, что бог дал мне столько сыновей!
Это была только первая царапина, нанесенная войной, но и она оставила
след. Ножевых ран еще не было. Но человеческое сердце всегда помнит первую,
даже маленькую боль и приучается переносить большее.


* * *

Все прибывшие из рабочих батальонов - как дезертиры или по
увольнительной - рассказывали о них такие страшные вещи, что трудно было
поверить. Деревни и города были полны дезертирами. На дезертирство люди