"Всеволод Сергеевич Соловьев. Жених царевны ("Романовы: Династия в романах") " - читать интересную книгу автора

об этом царю, и царь, не имевший ровно ничего против этого человека,
знавший одно, что он не может допустить его существования ради спокойствия
России, велел сказать Стемпковскому, что если Луба не будет отдан, то он,
царь, боярам и думным своим людям ни о каких делах с ним, послом, говорить
и его посольских речей слушать не велит.
Списались с польским сеймом и королем. Король ответил:
"Луба человек невинный, никакого лиха и никакой смуты не чинил и
чинить не будет, но монашеского, духовного чина желает, и не для того он
при нашем после к вам послан, чтобы его выдать, а только для того, чтобы
невинность его и ни к какой хитрости неспособность перед вашим царским
величеством была обнаружена. Вам, брату нашему, известно, что в нашем
великом государстве нельзя и не ведется природного шляхтича выдавать, а
если окажется виноватым, то его тут же и казнят. Но на Лубе никакой вины
не объявилось, и вам бы при великом после нашем этого Лубу поздорову
отпустить не задерживая".
Таким образом, затянулось это дело, затянулось так же, как и дело
королевича. Смущает оно царя, не дает ему покою. Порою кажется ему, что
все против него, все действуют только для того, чтобы досадить ему, его
принизить, действуют от зависти.
А то придет и такая минута, - чувствует царь, что неладное что-то и
он творит вместе с боярами. Вот и король относительно Лубы, и королевич с
послами датскими относительно их отпуска пишут так вразумительно, что даже
читать царю неловко. Никому он не желает зла, никакой в нем нет
жестокости, желает он только блага и добра одной России, а выходит будто
так, что он сам зачинщик всякой неправды, что творит он только жестокости:
тут вот невинного человека требует, чтобы казнить его, здесь отказывается
от договора и силою удерживает королевича пленником из-за того, что тот не
хочет отказаться от своей веры!..
Приходит царю на мысль: "Ну а что кабы меня заставляли отказаться от
нашей святой православной церкви!" Жутко царю и помыслить об этом. "Да, но
ведь то Лютерова ересь, то басурманы! А коли королевич православие ересью
считает?.. Как же он может, как же смеет считать?"
Закипает больное царское сердце, и не может он никак разобраться в
этих противоречиях, не может потому, что не умещаются они в голове его, не
в таких взглядах воспитали его отец с матерью, а новых понятий о
справедливости, о том, что можно и чего нельзя, взять еще неоткуда. Тяжко
и тошно царю.
- Господи, помоги мне! Воззри на слабость мою, не по силам мне
испытание! - стонет он, и слезы муки стекают из потускневших глаз его по
бледным опухшим щекам.


XIV

- Что, батюшка? Что, мой золотой? Опять, видно, неможется? - говорит
царица, входя в царскую опочивальню и приближаясь к кровати, на которой
лежит царь в обычной ему теперь позе, подложив руку под голову, на правом
боку, так как на левом не пролежать и минутки, - тотчас же будто под
сердце вода подольет. Замрет оно, потом шибко заколотится, дух захватит.
Царь поднял усталые глаза на свою верную, Богом данную ему подругу и