"Владимир Солоухин. Мать-мачеха" - читать интересную книгу автора

- Геля, сыграй.
Геля открывала крышку инструмента, "изображала" несколько вещиц, и Зоя,
довольная, уходила, говоря всегда одну и ту же фразу:
- Ну ладно, Геля, я побегу.
- Заходи, Зоя, всегда заходи, я тебе сыграю...
И вновь оставалась одна. А с Зоей разве не одна? Пожалуй, одна и с
Зоей. И с другими подругами одна. И с мамой одна. Все одна и одна... Ни с
кем не весело. Так, говоришь что-нибудь ради приличия, и легче становится,
когда уходят и не надо ничего говорить.
Душа Гели, как зверек, сидела, забившись в норку, и при людях, при
свете не высовывала даже и мордочки. Лишь ночью, в темноте она осторожно
выбиралась из убежища, приобретала свободу. Геля грезила. Разные это были
грезы. Она любила тогда весь мир. Она делала тогда что-то очень хорошее Зое,
она мучилась от сознания своих дневных поступков, неправильных или
равнодушных.
Ночью же она жалела маму. Она понимала, что ей тоже нелегко и не просто
одной, молодой еще и красивой. Что не бывает в доме мужчин только из-за нее,
из-за Гели. Эта жертва со стороны матери мучила больше всего. Геля
ненавидела эту жертву и боялась ее. Было предчувствие, что когда-нибудь за
эту жертву спросится по большому счету, что жертва-то эта и есть главная
решетка и главные стены Гелиной моральной тюрьмы.
В университете Геля начала писать стихи. Это были типичные стихи
филологички. Их ведь всегда отличишь и выберешь из десятков других стихов.
Умные, с точными формулировками, как бы чем-то интересные, но, в сущности,
выхолощенные, рассудочные, бескровные, они отличались от настоящих стихов
так же, как бутафорская глиняная разрисованная колбаса за стеклом витрины
отличается от куска колбасы, сочащейся жиром, расточающей ароматы чеснока и
мяса.
Стихи поощрялись Елизаветой Захаровной. Геля стала бывать на
поэтической студии МГУ. Там, в полуподвальном помещении студенческого, клуба
(угол Герцена и Моховой), она и увидела Сергея Страхова.
Темноволосый, с дерзкими серыми глазами, он не выманивал Гелиной души
из ее глухого убежища хлебной корочкой пламенных слов и взглядов. Будучи
опытным, он не мудрил, не плел сетей, но вошел в жизнь Гели смело, широкой
походкой недавнего фронтовика.
Сергей был из московской интеллигентной семьи. Писал диссертацию, и
Елизавета Захаровна всячески привечала и обласкивала Сергея. Она даже
нарочно уходила куда-нибудь, когда он бывал: пусть поворкуют наедине.
Южная кровь не дремала в Геле. Воображение ее не было целомудренно еще
с девчоночьих лет, поэтому Сергей, когда впервые поцеловал Гелю и когда Геля
задрожала и судорожно обвила его шею, успел подумать, что церемониться тут
не надо. А Геля как будто поддавалась. Позволила расстегнуть кофточку,
пустила руку на грудь. Ее состояние похоже было на обморок. Испугалась она в
последний момент. Рванулась, пытаясь оттолкнуть, сумела перевернуться на
бок. Остановиться Сергей уже не мог. Он грубо тряхнул ее, зачем-то рванул
кофточку, располосовав сверху донизу, и тут же почувствовал острую боль на
горле. Зубы лязгнули, соскользнули, но успели разорвать кожу. Слепой от
ярости, Сергей опять бросился на девушку, но его собственный миниатюрный
кинжальчик, которым еще полчаса назад они так мирно чистили груши, хищно
уставился, грозя воткнуться в живот. Ослепительной вспышкой полыхнула