"В.Солоухин. Сосьвинские мотивы" - читать интересную книгу автора

ломающее вековые устои крестьянской жизни, разрушающее веками накопленные
традиции и хозяйственные интересы крестьянина, попытались осуществить за
считанные дни... Но нельзя забыть, каких жертв - социальных, психологических
да и человеческих - это стоило".
Их выгружали в сибирских и североархангельских местах, набивали ими
бывшие монастыри, где они дожидались (в Сибири, по крайней мере) весны,
навигации. Тех, кто оставался жив к этому времени, набивали в ледяные баржи
и по ледяной еще воде сплавляли в низовья сибирских рек, в частности Оби.
Потом баржи завозили их в притоки Оби, преимущественно в Васюган, и только
там уж, в безлюдной тайге, высаживали на берег, оставляли им несколько
топоров, несколько мешков муки, и баржа уходила назад. Выживало, как теперь
уж достоверно известно, из ста человек пять-шесть.
Про Васюган я знал давно, слышал, рассказывали сибиряки, но про Сосьву
не слышал. И вот... Так вот куда их, оказывается, завозили.
- Ты помнишь, как это было? - спрашиваю я у Ювана.
- Как я могу помнить? Меня тогда еще не было, я ведь с 1937 года. Но
рассказывали. Гибли они, как мухи. Начали, кто оставался жив, зарываться в
землю. Приходили на наши стойбища скелеты скелетами. Подкармливали их наши,
особенно с детишками на руках. До весны коротали они в норах, в землянках.
Потом, кто выжил, стали строить домишки. С весны начали землю ковырять,
каким-то непостижимым образом появилось у них земледелие. Потом, когда у нас
самих начался голод, мы уже к ним за пропитаньем ходили. Они подавали нам
картошинку... кусочек хлебца... Так вот начиналось наше село на Сосьве.
- А теперь-то они здесь живут?
- Парни в войну все на фронт пошли, остальные постепенно разъехались,
кто в город учиться, кто куда... а село вот осталось...
Ходил я по этому селу и думал: если бы существовала единица измерения
человеческих страданий (на тонны, на мегатонны), то все равно не хватило бы
никакой шкалы измерить человеческие страдания на территории страны в
восемнадцатые, девятнадцатые, двадцатые годы, в тридцатые годы, в военные
годы, произошел бы новый всемирный потоп, затопило бы весь земной шар вместе
с Эльбрусами, Эверестами, Килиманджарами. Тиф и гражданская война,
"расказачивание" России и соловецкие лагеря, голод на Украине и в Поволжье
1933 года (более семи миллионов человек), инспирированный, кстати сказать,
голод, лагеря тридцатых и сороковых годов... С верхушкой затопило бы Гималаи
и сам Эверест. Боже, и ты все видишь?
И конечно, еще одна мысль не оставляла меня. Тогда, когда разверстывали
гибель крестьянских семейств по областям, районам и селам, когда, после
вывоза в морозные, метельные ночи нескольких семейств из деревни, приходила
новая разверстка и сидела тройка в ночной школе над списком деревенских
жителей и ломала головы, где бы еще поставить галочку, против какой фамилии,
тогда могли поставить галочку и против нашей фамилии: были мы не хуже и не
лучше других. Так вот, значит, куда привезли бы нас, если бы довезли живыми,
вот где, в каком безлюдном комарином месте окончилась бы жизнь
пяти-шестилетнего русского мальчика, окончилась бы в холодных и голодных
мучениях на глазах у любящей матери Степаниды Ивановны (или я бегал бы
вокруг нее, умершей раньше меня, бегал бы беспомощный, или ползал бы,
ослабев от голода), вот какое место готовила нам судьба, место, в котором я
случайно оказался, приехав в гости к Ювану Шесталову, известному поэту и
писателю манси, лауреату Государственной премии, и сам тоже писатель, и сам