"Иван Солоневич. Диктатура сволочи" - читать интересную книгу автора

власть на донос, что во многих случаях означало то же самое. В числе прочих
разновидностей социалистической конницы были сформированы отряды "для помощи
писателям". Я полагаю, что братья с сожалением вспоминали о коннице Батыя.
Влекомый недугом репортерского любопытства, я пошел на собрание, где
легкая кавалерия должна была помогать писателю Пантелемону Романову.
Родовспомогательная комната, где легкая кавалерия должна была помогать
появлению на свет очередной новеллы П. Романова, была переполнена махорочным
дымом и отбросами фабрично-заводских задворков. Какие-то безлобые юнцы,
какие-то орлеанские девы русской революции, Господом Богом лишенные даже и
прелестей флирта - хотя бы и фабрично-заводского. За столом, вооруженный
рукописью и графином воды, сидел П. Романов и судорожно пил воду - вода
уходила потом.
Новелла не блистала ничем. Это был скроенный по стандарту Главлита
рассказ о том, как "мелочи быта" сбивают с революционного пути героев
социалистической стройки. Это был тошный рассказ - П. Романов умел писать
кое-что значительно лучшее. Легкая кавалерия слушала внимательно и
настороженно. Чтение кончилось. И кавалерия пошла в атаку.
Должен сказать откровенно: более гнусной атмосферы мне, пожалуй,
никогда не приходилось видеть. П. Романов, конечно, не Лев Толстой, - да и
где уж тут, при Главлитах и их коннице?! Но это все-таки культурный человек
с большой литературной традицией. И вот - фабричные ребята, орлеанские девы
и прочая такая сволочь вцепляются зубьями в каждую страницу: а почему герой
или героиня поступили не так, а вот этак, почему товарищ такая-то не пошла в
партию, чем заниматься всякими там любовями, почему тут в рассказе всякие
диваны понаставлены, когда пролетарии на Магнитке в бараках живут - ну и
так далее в этом же стиле. Были высказаны и подозрения в "политической
выдержанности" рассказа и вообще: не пытается ли автор "размагнитить"
железную пролетарскую волю к стройке и борьбе? Нет ли здесь скрытого
право-левого троцкистско-бухаринского уклона-загиба...
По лицу П. Романова, советскому лицу, тренированному на максимальную
невыразительность, временами все-таки пробегала судорога - то ли
отвращения, то ли ярости, то ли и того и другого вместе. Но он не возражал.
Пытался умилостивительными оборотами речи проскочить один опасный пункт,
чтобы зацепиться на другом. Как в аналогичных случаях делал и я. Я сидел,
слушал и предавался сладким, утопическим мечтам: вот бы снять со стола эту
рукопись, вот разложить бы на этом месте парочку орлеанских дев, да чтобы
взвод казаков с хо-о-рошими нагайками - вот так, как в свое время было
поступлено с аналогичной девой французской революции - Теруань де Мерикур:
ее пролетарки выпороли так, что она потом окончательно с ума сошла, на горе
всему прогрессивно-мыслящему человечеству: эх, хотя бы полувзвод казаков...
Во имя простой справедливости должен сказать, что никаких ни
политических, ни литературных последствий эта "творческая смычка" не имела и
- поскольку П. Романов "умел себя держать", - и иметь не могла. Протокол
собрания вел какой-то безграмотный юнец; я потом просмотрел и этот протокол;
из него совершенно невозможно было понять что бы то ни было. Творческую
точку зрения орлеанских девственниц они и сами забыли на другой же день.
Рассказ до появления его в печати пройдет еще полдюжины цензур - уже
значительно более квалифицированных. Грядущие события бесследно сотрут из
памяти благодарного потомства и творческие усилия девственниц, и судорожную
благодарность писателя.