"Иван Солоневич. Диктатура сволочи" - читать интересную книгу автора

уровня и даже вкусов.
В Москве было издано шесть моих книг - исключительно по спорту и
туризму. Каждая книга проходила пять и шесть цензур, и я до сих пор все-таки
не знаю: а сколько именно цензур существует в СССР. Бывало так: все мыслимые
цензуры уже пройдены, Главлит поставил свою печать, и, вот повестка: явиться
на такую-то улицу, дом номер такой-то, комната такая-то. Что за дом и
комната, и учреждение - понятия не имею. Иду. Какое-то вовсе неизвестное
мне партийное учреждение, в нем какой-то вовсе неизвестный мне партийный
товарищ, на столе у этого товарища - оттиски моей книги по боксу. "А почему
вы, товарищ Солоневич, не привели здесь решения такого-то партийного
съезда"? Что общего имеет бокс с решениями партийного съезда? Оказывается -
имеет. Нужно было указать, что такой-то партийный съезд вынес такое-то
решение по поводу "последнего и решительного боя" с мировой буржуазией и по
поводу соответствующего воспитания широких трудовых масс. А так как
пролетарский бокс тоже должен служить свержению оной мировой буржуазии, то
нужно указать на его воспитательное значение, соответствующее решениям
такого-то партийного съезда.
Бывало и иначе. Сидит в каком-нибудь главлитовском закоулке
пролетарская девица лет восемнадцати и говорит мне, что я, собственно, плохо
знаю русский язык. Мне - за сорок лет. Я окончил старый университет, и
занимаюсь литературной профессией лет двадцать. Русскую литературу я знаю,
как специалист, и кроме русского языка я кое-как говорю еще и на трех
иностранных - девица же спотыкается на элементарнейшей русской грамматике.
Я стараюсь не скрежетать зубами и дипломатически отвожу ее поправки к моему
литературному стилю. И стараюсь доказать, что в русском языке есть все-таки
слова и выражения, которые, очевидно, ей, девице, по молодости лет, еще
как-то не попадались на глаза. Такие беседы постепенно приводят к
перерождению печени. В особенности, если каждая книга стоит полдюжины таких
бесед.
Если девица находит стилистические и идеологические возражения к моей
книге, посвященной технике поднятия гирь, то простор ее компетенции и ее
пинкертоновских инстинктов, по понятным соображениям, ограничен довольно
узкими рамками. Но что, если соответствующая девица обоего пола начнет
выискивать стилистические и идеологические уклоны в художественной
литературе? И как при этом будет чувствовать себя - или чувствовал бы себя,
например, Лев Толстой? Совершенно очевидно, что Толстой с девицей
несовместимы никак: кто-то должен уйти. Ушли Толстые.
Искусство должно "служить трудящимся", - трудящимся же принадлежит и
право суда: не рыночного читательского, а, так сказать уголовного,
судебного. Кроме того, в избранную категорию трудящихся попадают не все:
гнилая интеллигенция СССР и Третьего Рейха, понятно, трудящимися не
являются. Катясь со ступеньки на ступеньку великой социалистической
лестницы, понятие "трудящийся" сейчас опустилось ниже того уровня, который в
капиталистические времена определялся термином "лумпенпролетариат".
Я уже писал о тех отрядах легкой кавалерии, которые были организованы
советской властью для помощи кооперации, для контроля рыбных промыслов, для
поднятия производительности тяжелой промышленности, для всего вообще. До них
был просто кабак, после них начался пожар в кабаке. Власть подбирала
окончательный лумпенпролетариат и, как свору собак, спускала их на настоящих
трудящихся. Власти на жизнь и на смерть эти своры не имели, но они имели